Дневники русской женщины

В «Рус. богатстве» в прошлом году поместила свой рассказ «Фонтан» Багрова, нынче «Первое предложение» – Клеменц (С-ова); первая – будет талантливой писательницей, да и рассказ второй очень хорош. В некотором роде – Р. Б. явилось органом курсисток. Короленко – писатель очень симпатичный, – что, если обратиться мне к нему с просьбой посодействовать мне избавиться от этой привычки? Вот я и отправилась на угол Спасской и Басковой улиц, предварительно узнав у Клеменц, когда он принимает. Собираясь ехать, я предусмотрительно оделась в то платье, которое обезличивает всех, поношенное, черное: без рукавчиков и даже без воротничка (на случай, если бы пришлось раздеться), немодная кофточка, барашковая шапка и муфта, черная вуаль… нет! трудно узнать в такой общей одежде, что именно это я, Дьяконова, трудно отличить от массы так же одетых курсисток.

Я очень волновалась; взяла Тацита и в эту толстую книжищу всунула свою несчастную тетрадку, чтобы незаметно было, что пришла с ней. Вхожу, помещение чистое и светлое; сидят барышни – особенные, «редакционные» барышни, каких я видала и в «Мире Божьем», и в «Неделе», – сидят и перелистывают какие-то шнуровые книги, и, как аргусы, спрашивают каждого входящего – «что вам угодно?» Хотя я чувствовала себя перед ними как студент в форме – довольно спокойно, однако этот вопрос меня раздражал, и мне очень не хотелось говорить им, что я хочу видеть Короленко… Мне казалось, что они сразу узнали, зачем я пришла, и будут насмехаться надо мной.

Одна из рассердивших меня барышень куда-то пошла, вернулась и сказала «обождите». Ждать пришлось недолго… Короленко был в другой комнате. Он провел меня в третью; там была отворена дверь, и мне не понравилось, что меня могут услышать. Какое славное лицо у него! я чуть не засмотрелась от души, но вовремя опомнилась. Говорила нарочно как можно тише, чтобы господину в соседней комнате не было слышно. Я рассказала ему вкратце, почему обращаюсь с просьбой именно к нему, так как я его люблю и уважаю как писателя. Еще и раньше, дорогой, я придумала сказать это, но когда его увидела, то почувствовала, что именно так, действительно, я его и люблю и уважаю, – такое хорошее впечатление произвел он на меня; на душе было так легко – все мое смущение разлетелось при виде его славного лица. Я говорила вполне свободно и, кажется, достаточно убедительно изобразила ему свое несчастное положение человека, борющегося с дурной привычкой. Он сказал:

– Посмотрим, посмотрим… Вы его с собой взяли?

Я вынула из Тацита тетрадку и подала ему…

– Через неделю я попрошу вас прийти, – сказал он, соображая что-то.

– Нет, уже лучше я приду через две, а то вы, пожалуй, не успеете прочесть, – предусмотрительно ответила я. Он, видимо, был доволен.

– Да, так, конечно, лучше… Однако, я должен вам сказать, что иногда бывает трудно решить сразу, выйдет что-нибудь или не выйдет. Иногда – первые произведения бывают неудачны, а потом – и выходит. Так что, может быть, я и не скажу вам ничего решительного.

Этого я не предвидела и растерялась; но поспешила высказать ему, что по отношению ко мне подобная нерешительность излишняя:

– Нет уж, пожалуйста, – так не говорите…

– Увидим, увидим… Итак, я скажу вам – «бросьте», «не бросайте» или «не знаю». – «Скажите лучше поскорее первое решение», – подумала я и поднялась. Кажется, что говорила очень тихо, и этот противный господин у дверей не мог ничего слышать.

Итак, через две недели я прихожу, получаю обратно тетрадку с наставлением такого хорошего человека, записываю его от слова до слова, и в те трудные минуты жизни, когда снова мысль лезет в голову и просится на бумагу, – я возьму эту запись и прочту… и вспомню хорошее лицо, его симпатичное снисхождение… Он, разумеется, пожалеет меня: «Эх, мол, барышня! точно нас мало на свете бумагу-то портит! Бросьте-ка лучше, делайте свое дело, и вам лучше, и нам легче». Пожалуй, еще даст совет: «Выходите замуж». Впрочем – он такой симпатичный, что пошлости не скажет…

Чтобы через две недели Короленко мог вспомнить, чью тетрадку ему надо возвратить, я написала на ней псевдоним (да простит мне родная губерния за профанацию!) Костромская. И адреса своего не дала, из предусмотрительности: лучше сама приду и возьму, а то – квартирная хозяйка такая любопытная, – придет бандероль без меня, и она еще прочтет, пожалуй…

Да, тяжело жить на свете вообще, а уж с такими дурными привычками, которые только зря время отнимают, – и совсем плохо! Как хорошо, что никто не знает об этом моем недостатке, меня просто осыпали бы насмешками все родные. О я, несчастная! Видно еще мало мне горя, мало испытаний, что на 25-м году жизни приходится так усиленно заниматься самовоспитанием, так тщательно стараться отделываться от дурных привычек… И так тяжело сознавать все свои недостатки, а как вспомнишь об этом – и подавно. Иногда я просто подавлена тяжестью этого сознания. Жизнь – борьба, в которой храбро надо драться, а прежде всего – нужно уметь бороться с собой.