Дневники русской женщины

Как досадно, что это крещено-татарская деревня, где почти никто не говорит по-русски! Будь это среди своих мужиков – я непременно бы сообщила им в этот день о Пушкине. От мысли же устроить чтение все-таки не отказываюсь: 27 Вознесение и народ свободен – только бы успеть мне покормить моих больных – и между обедом и чаем будет промежуток времени, достаточный вполне, чтобы прочесть несколько стихотворений, две-три сказки и несколько глав из «Капитанской дочки», словом – все то из сборника, что выбрано без доморощенных сокращений. Даже досадно за нахальство составителей книги: за 25 коп. не могли они дать цельного «Руслана и Людмилы», более толково написанной биографии и более умело выбранных отрывков…

Завтра, в первый день столовой, много хлопот, ляжешь усталая, а Шурка в это время наверное будет пожинать актерские лавры, читая на гимназическом вечере «Братьев-разбойников».

Мне хотелось бы посетить могилу Пушкина ночью, остаться хоть минуту наедине с дорогим памятником!.. Надо бы еще посетить могилу Лермонтова – это тоже моя мечта. Досадно, что не пришлось нынче же весной окончить курсы, – тогда «Пушкинский выпуск» связал бы меня навеки с воспоминанием о Пушкинских днях.

Какое противное лицо у матери Пушкина! Черствое, грубое, чувственное, в нем есть что-то животное. По характеру своему, взбалмошному, упрямому, она напоминает мне мою собственную мать: она тоже любила дуться и не говорить после ссоры…

26 мая, 10-й час вечера

Громко плачет ребенок, внучек моей хозяйки «крещенки»… Движение в деревне заметно, я одна, покончив со всеми делами по столовой и чайной, составила примерную программу для чтения пушкинских произведений крестьянам завтра, в праздник. Просматриваю и волнуюсь: удастся ли, оповестит ли батюшка народ о чтении после обедни, как я попросила?.. Будь я вполне свободна – не поленилась бы обойти все село Б. Меретяки и созвать народ. Да некогда теперь…

Мысли мои были далеко-далеко, в Москве, в Святых Горах, в Питере, в Ярославле… Цвет русской интеллигенции чтит память великого поэта, а здесь, в Азии, собирается голодный и больной народ поесть в «столовыя», по здешнему произношению.

Грустно! За эти дни сердце притупилось к страданию, чему более всего способствовало попрошайничество и обман самих же несчастных, которым помогаешь. Привезешь, напр., доктора в дер. Большие Меретяки, пропишет лекарство и белый хлеб – за ним ходят аккуратно, а в аптеку не посылают. Я прихожу навестить – больная не поправляется. Отчего? – Сознаются, что еще ничего не брали из аптеки – изба полна народу. Строго взглядываю на рослую девку и говорю: иди завтра же в Казыли! – «Боюсь!» – Что-о? средь бела дня? Я, барышня, и то хожу вечером одна, а ты днем боишься? Иди без разговоров! Внушительный тон производит впечатление; идут, и так еще в нескольких домах… Руки опускались при сознании бесплодности всей своей работы, и я очень обрадовалась, когда И-тович предложил мне открыть здесь питательный пункт Красного Креста: здесь, по крайней мере, будешь сознавать пользу работы, будешь знать, что хорошая пища – для цинготных спасение, а то – не угодно ли наблюдать за лечением таких больных, как лихорадочные, с разными туберкулезными и желудочными заболеваниями, которые, кроме пищи, требуют и лекарства, – аптека же далеко, а земский врач И-тович нагнал почти панический страх на этих первобытных детей природы. В конце концов боишься помогать, всякая помощь вызывает только попрошайничество, опротивеет и слушать просьбы и не является желания их удовлетворить…

11-й час… В то время, как по всей интеллигентной Руси еще не замолкли звуки празднества – другая Россия, темная, полудикая, мирно спит в своих лачужках, с тем, чтобы завтра – начать снова то же темное, полуголодное существование…

Я принадлежу к тому классу, который издавна, от дедов, унаследовал пренебрежение к дворянскому сословию; встарь – купцом они помыкали, а теперь к нему пошли на поклон. Помню рассказы, слышанные в детстве о любви дворян к богатым купеческим невестам, и глубокое пренебрежение к тунеядству этих бар – всосалось в мою кровь, теперь же вдруг всплыло с необыкновенной ясностью при виде народного бедствия, тьмы и невежества…

Петербург, 15 августа