Дневники русской женщины

Все попытки научных доказательств бытия Божия – бессильны, потому что иначе – человек был бы лишен свободного выбора, его воля была бы несвободна в признании Бога. Христианство же одним из первых своих постулатов ставит – свободный выбор человеческой личности между верой и неверием. Поэтому напрасны все теоретические споры. Они противоречат коренной основе веры. Какая была бы свобода воли, если б могли нам доказать бытие Божие? Если мне дадут неопровержимые доказательства бытия Бога, то я,^: даже против воли, вынуждена буду признать его существование, я буду знать, что он есть и подобно тому, как будет нелепостью сказать: я научно знаю, что 2×2=4, но не верю, что оно =4, так и в этом вопросе неверие было бы окончательно устранено, если бы было знание. Но знать нам невозможно, и остается свободный выбор воли. И доказательство истинности христианской религии не должно вовсе состоять в теоретических отвлеченных спорах. Нет; ее превосходство и действующую в ней божественную благодать – скорее можно было стараться доказывать в социальных формах – в сфере общественной жизни, в содержании человека, в его духовном облике. Вот, о соч. Неплюева «Что есть истина?» проф. Шляпкин отозвался: «Все он говорит о вере, но не указывает, каким путем приобретается эта вера?» По-моему, и не надо, да и нельзя доказать: веру свою всяк приобретает в большинстве случаев не из теоретических споров, а сам по себе; но истинность-то ее доказывается самой жизнью, ее деятельностью, ее плодами.

Я очень рада, что судьба меня столкнула именно сегодня с членом неплюевского братства – Иваном Саввичем Н-ко. Мне очень нравится этот юноша, и я с удовольствием всегда беседую с ним. Удивительно, как интересно и непринужденно идет беседа с человеком, хотя и иных убеждений, но хорошим душевно. Если у Неплюева и все такие воспитанники, то можно, без сомнения, назвать его одним из первых русских педагогов.

18 августа

Сегодня узнала, что не будут разрешены экзамены ни одной из тех 140, которые нынче весной добровольно ушли с курсов и теперь возвращаются с прошениями. Мера довольно строгая, но – говоря откровенно – заслуженная. Члены этой партии просто осрамили ее глупыми, детскими выходками: из них уходили без возврата очень немногие, чуть ли не 20 человек только, остальные же, подавая бумаги, спрашивали Скрибу: «А когда нам можно будет вернуться?» Если бы эти умницы были вполне солидарны с партией исключенных, как они заявляют, то не должны были бы подавать прошения ранее, нежели их товарки будут возвращены; а они все явились с прошениями теперь же… Да, не умно, совсем не умно. И также глупость не может проходить безнаказанно, только этим путем мы и поучаемся чему-либо.

Сегодня же узнала ошеломляющее известие: К-ев и Г-с ушли с курсов и из университета!

В К-еве мы теряем «имя», в Г-се – человека. Как человек и как профессор даже, К-ев для нас был малозначителен; за все 4 года я не припомню ни одного случая, чтобы у нас с ним были оживленные отношения, чтобы ему аплодировали, как Г-су. Я бы хотела у него заниматься, но, в страхе перед его тяжеловесным многоречием, у меня, право, не хватает мужества на подвиг – выдержать с ним даже получасовую беседу, хотя он и любезен вообще в обращении, но холоден. Весь ушедший в книги, в ученость, человек, составивший себе имя, – он только и замечателен этим. А как живое существо – он недоступен нам.

Г-с – наоборот – для курсов большая потеря, как незаменимо умелый, одушевленный преподаватель, учитель науки и руководитель семинарии.

Магистрант, еще без всякого «имени» (да вряд ли он и составит его: он не отличается талантливостью), у нас он был уже значительным лицом: к своим лекциям и занятиям он относился всегда с большой энергией и любовью; он стремился сблизиться с нами, сплотить нас в кружок, читая ежегодно вступительные речи о значении науки, которые жадно слушали не одни его слушательницы II курса, – все это придавало ему большое значение среди наших профессоров. Правда, его многие упрекали в холодности, в исключительности отношений – «хорош лишь с теми, кто у него занимается». Я, лично не зная его, замечала у него всегда некоторый недостаток во вступительных речах: говоря о значении науки, вместо того, чтобы обрисовать нам значение различных семинарий – не призывая нас к работе – он, казалось, находил единственно нужное для нас только в одном своем убеждении, что было уже странно, так как странно было бы всем 200–300 сразу усердно окунуться в море Средневековья; поэтому отчасти я и не входила в сношения с ним. Непонятно тоже, что он, постоянно твердя нам о Фюстель-де-Куланже, – ни разу не упомянул о Василевском, своем учителе, о котором по смерти написал очень симпатичную хорошую статью в «Журнале Министерства народного просвещения». Я даже не знала, чей он ученик, – это мне сказала Е.Н. Щ-на, и на мое удивление, отчего он никогда не упоминает нам о нем в своих речах, ответила очень резко… Да, очевидно, нет идеала на земле.