Дневники русской женщины

– Живите и распространяйте кругом себя свет добра насколько вы можете…

– Да вы сначала ответьте на мой вопрос, – настаивала я, начиная терять терпение от этого уклонения в сторону.

Он пожал плечами.

– Поступите в гувернантки.

«О лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка!» – вспомнилось мне отчаянное восклицание героя гоголевского «Портрета», и я едва не повторила его вслух.

Сразу разлетелся весь ореол, каким я так почтительно окружала друга великого писателя, и передо мной был он тем, каким и есть на самом деле: богатый аристократ, никогда серьезно не думавший о женском вопросе. Кровь бросилась мне в голову, и я почувствовала себя оскорбленной… Не его поверхностным советом, достойным ума самого мелкого, ограниченного буржуа, – а тем, что мое доверие, мой энтузиазм были безнадежно подломлены им же самим…

Было темно, и он не мог видеть, как горькая усмешка исказила все мое лицо.

Сколько раз приходилось слышать мне такие же мужские речи – самоуверенные, самодовольные, – но эта своею поверхностностью, своим невероятным легкомыслием – превзошла все слышанные мною раньше.

Я даже и не возразила ему ничего; а он был, очевидно, убежден, что делал хорошее дело, наставляя на путь истины…

4 сентября, среда.

Сегодня пришла в огород. Мой «хозяин» куда-то исчез. Отыскала его на заднем дворе, он накладывал навоз в тачку и, против обыкновения, не сказал, на какую работу идти.

– Что же такое, или праздник сегодня? – шутя спросила я.

– Н-нет… да видите ли, сегодня дело такое: я хочу под капусту гряды приготовить, так вот навоз надо возить… я в тачку накладываю и отвожу.

– Так чем вам одному два дела делать – давайте я буду возить, а вы накладывайте.

До сих пор я полола гряды, копала их и проч.; но чтобы студентка Парижского университета возила навоз – это показалось ему непривычным.

Он нерешительно помялся на месте.

– Да ведь это же навоз гм-м…

Я рассмеялась.

– Так что же, что навоз? Или вы думаете, что я не сумею справиться с такой работой?

И для доказательства – схватила вилы, быстро наложила полную тачку, свезла ее на огород и вернулась – с пустой.

Он, уже не возражая, тем временем приготовил и наложил другую тачку

Работа закипела.

Его смущение понемногу изгладилось, и через несколько минут то, что показалось странно с непривычки – было уже обычное дело.

По окончании работы он одобрительно пожал мне руку, и я увидела, что в глубине души он все-таки не ожидал, что я соглашусь взяться за такую работу.

И чего он удивлялся? Я на каторгу рада уйти от себя самой, не то что на эти мирные работы…

5 сентября, четверг.

И несмотря на все эти ежедневные работы, в тихие лунные ночи я ухожу мечтать на берег моря. Вдали едва-едва видны очертания острова Уайта… а там, за ним – так близко берега Франции… Париж. Из всего этого громадного города для меня существует пока одна улица Brézin, и в ней – только № 5, где он живет.

И мысль улетает далеко-далеко… Закрою глаза – опять вижу эту улицу тихой июньской ночью… и опять иду по ней и, проходя мимо его дома, ускоряю шаг, точно боясь, что он меня увидит…

Под влиянием красоты природы и торжественного спокойствия ночи разгорается фантазия, и думаю я:

Что, если бы он любил меня? Ведь тогда ни одна женщина в мире не могла бы считать себя счастливее меня!

Тогда… тогда я сказала бы ему: полюби мою родину – пойдем вместе работать туда.

И мы вернулись бы в Россию; я стала бы учить его по-русски, он сдал бы государственный экзамен и мы поселились бы в одной из деревень родной Костромской губернии. Он лечил бы крестьян, я – оказывала бы им юридическую помощь… а в свободное время – длинные, зимние вечера рассказывала бы им житейские истории, которыми полны страницы наших журналов и которые мне самой так часто приходят в голову, – только я не пишу ничего.

У нас не было бы детей… и не потому, что я не люблю их, а именно потому, что слишком люблю, – и считала бы преступным при жизни, так скверно устроенной, как она есть теперь – произвести на свет существо для страданий и горя…

Мы прожили бы всю жизнь и ушли бы из этого мира с сознанием исполненного долга, как усталые работники, заслужившие отдых и покой…

И – быть может – как последнее слово счастья – смерть пришла бы к нам одновременно…

А в народе осталась бы добрая память о нем, – как иностранец полюбил русскую и покинул свою прекрасную Францию и пошел за ней в холод, в снега ее родины, утешать несчастных и помогать им…

Так мечтала я, и мое бедное сердце на минуту утешалось призраком счастья…

7 сентября, суббота.

На днях приехали еще двое молодых людей; один на несколько дней, проездом, направляясь в Петербург, с матерью, домашний учитель в одном из русских семейств, живущих в Кембридже; другой – ученый, занимающийся исследованием о сектантах; этот надолго, – ему доктор посоветовал на некоторое время оставить Лондон и пожить в деревне – работать для здоровья на воздухе. Он приехал не один, а с женщиной-врачом, которая тоже с приездом в Петербург сдает государственный экзамен.

Так нас собралась в огороде целая компания.