Дневники русской женщины

Директор выразил скромное желание, что мы изберем от себя депутаток для присутствия на похоронах; но мы, как только он ушел, решили, что пойдем все. Начались приготовления: пока в зале собрался хор певчих репетировать панихиду, в IV аудитории считали и собирали деньги на венок. Времени было очень немного: скоро лекция Гревса. Он приехал прямо с панихиды и сказал краткую речь, посвященную памяти покойной, в которой охарактеризовал ее энергичную деятельность на пользу высшего женского образования. Как распорядительница высших женских курсов Н.В. в течение 10 лет ежедневно являлась на курсы в 10 ч. утра и бывала до 4-х. Когда курсы были преобразованы и Н.В. должна была устраниться от роли распорядительницы, она все-таки продолжала деятельное участие как член комитета общества доставления средств В.Ж. курсам. Всегда и везде она проявляла свою необыкновенную деятельность и горячее участие к слушательницам курсов; ничто не удерживало ее от участия в общественной деятельности, и так как у нее не было семьи, то она посвящала всю свою жизнь на служение делу высшего женского и народного образования (она была одна из первых организаторов воскресных школ, которые возникли в 60-х годах). Гревс закончил свою речь предложением почтить память покойной вставанием. Только после этого он начал свою лекцию…

А после началась беготня… Нас собралось человек 20–30; одни сочиняли надпись к венку, другие записывались и записывали желающих дежурить, спорили, кричали, шумели. Я записалась на дежурство у гроба. Пришла член комитета O.K. Нечаева, предмет нашей общей симпатии, и начались разговоры о Стасовой, о ее смерти и т. д. Совсем усталая за день, я вернулась домой и через час отправилась на панихиду, на которой быть все-таки не пришлось: опоздала.

29 сентября

Сегодня была панихида у нас; пришли члены комитета, профессора. Председательница комитета Е.И. Лихачева сказала небольшую речь, в которой опять говорилось то же, что вчера мы слышали от Гревса. Я не слыхала среди слушательниц ни выражений сожаления, ни бесполезных восклицаний. Мы все отнеслись к этому известию просто и серьезно, тотчас же постарались сделать все, чтобы почтить ее память. Эта смерть носит точно какой-то деловой отпечаток.

Прямо с панихиды я поехала на дежурство. В первый раз в жизни пришлось исполнять мне эту должность. (Я оделась в длинное черное платье; собрала свои длинные волосы в косу, подогнула ее и прикрыла черным бантом.) Ровно в три часа я встала у изголовья гроба, в числе других 6 дежурных из бывших и настоящих слушательниц. Мертвая тишина царила в небольшой комнате. Все зеркала и картины, за исключением прекрасного портрета покойной, работы Репина, были завешены белым. Белые стены залы, серебряный глазетовый гроб, белые свечи, перевязанные белыми с черной полосой бантами, белое платье покойной, серебряный покров, поразивший нас массой венков, и среди этой торжественной тишины и спокойствия – шесть черных, неподвижно стоящих фигур.

С нами поочередно дежурили члены комитета общества доставления средств В. Ж. курсам; в нашей очереди была баронесса Икскуль – одна из петербургских красавиц, в придворном трауре.

Я стояла и думала: зачем это? К чему это дежурство? Какой смысл в том, что мы стоим здесь, у гроба? Это – несомненно знак нашего уважения покойной. Но это только внешнее выражение, ей оно не нужно.

Что нужно ей? Ведь если мы хотим выразить свою благодарность кому-либо, мы постараемся сделать что-нибудь нужное для него. А разве нужны ей эти неподвижные черные фигуры у гроба, сменяющиеся через час, через два? Это – красивая декорация, и ничего больше.

Если бы среди нас нашелся человек верующий или если бы похороны носили всецело церковный, исключительно религиозный характер, то нам предложили бы не дежурство, – а те же два часа молиться у гроба. И как же мало охотниц нашлось бы! Что действительно было бы полезно для покойной, то никак не встретило бы сочувствия.

С непривычки стоять, да еще неподвижно, и в такой обстановке – первые полчаса мне показались бесконечно долгими. Вот можно было бы составить целое рассуждение о внезапности смерти, о том, что человек еще в понедельник не мог никак предположить, что в пятницу он будет в гробу, и все для него кончено, и навсегда, и куда он уйдет, что ожидает его «там», – но ведь это было бы повторением общих мест. Но несмотря на то, что эти общие места всем и каждому известны, всегда повторяешь и слышишь повторения тех же размышлений. Видно, про любовь и про смерть одинаково можно сказать: Es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sic immer neu².

Братья покойной – три высоких старика, седые, с особым величавым «стасовским» типом, очень симпатичны. Трогательно было смотреть на одного из братьев, как он убит горем. Бедный старик! Он, наверно, думал: когда моя очередь?

30 сентября