А на другом конце салона С-ва старалась занимать иностранку. До меня долетали французские фразы, и содержание разговора было такое же, как и тот, который я слушала. Я вспомнила барона Ondit, остроумного фельетониста «Нового времени», который так метко рисует салонные великосветские разговоры в своих фельетонах. Я никогда вполне не доверяла им и думала, что он склонен к преувеличениям. Но сегодня – право, каждое слово, каждая фраза, словом, весь разговор так и просился под перо этого остроумного и блестящего фельетониста. Я сидела и спрашивала себя: ну, довольна? видела петербуржцев? слышала светские разговоры? ну, что же, что же ты могла вынести, что может дать тебе эта болтовня? Два часа просидела я, не зная, как уйти, и стесняясь встать прощаться с незнакомыми людьми. Офицер говорил одну банальность за другой; невольно думалось: ну, что же? к чему же весь этот разговор? что вынесут эти люди от подобно проведенного вечера? И мне становилось жаль моей комнаты, письменного стола и Кавелина, который был так брошен (я пошла к С-вой, не дочитав начатой статьи), а… ради чего? подумаешь – стыдно становится… Между тем С-ва – очень симпатичная девушка, и, раз познакомившись, нельзя не бывать у нее. Надо будет выбрать для посещений те дни, когда не бывает таких светских людей.
В понедельник вечером я совершенно для себя неожиданно уехала в Гельсингфорс с Витей. Мне решительно безразлично: спать в вагоне или у себя в комнате, и поэтому я проснулась только за полчаса до прихода поезда в Гельсингфорс. Было очень холодно, и густой туман стоял над городом, когда поезд подошел к вокзалу. Стали выходить из вагонов; на платформе послышались восклицания, разговоры на незнакомом языке… формы городовых, железнодорожных служащих резко отличались от наших своим щеголеватым фасоном… фуражки с маленьким круглым верхом, – очень изящные – и тоже совсем заграничные… Мы отправились бродить по городу. Зашли в первую попавшуюся булочную – там хозяйка ни полслова не понимала ни по-русски, ни по-немецки. Она вызвала свою дочь; молодая девушка сделала книксен и начала кое-как по-немецки объясняться с нами, так что мы в конце концов могли напиться кофе, купить разных мелочей и справиться, что можно осмотреть в Гельсингфорсе в праздник и в какие часы. Оказалось, что Атенеум и др. музеи были открыты. Мы решили отправиться в Атенеум, но так как было еще рано, то продолжали прогулку по городу. Мне хотелось увидеть памятник Рунебергу. Я подошла к первому попавшемуся извозчику и совершенно позабыв, что он меня не поймет, спросила:
– Скажите, пожалуйста, как пройти к памятнику Рунебергу?
При звуке незнакомых слов извозчик с недоумением посмотрел на меня, но услыхав последнее, он сразу понял и оживился:
– Рунеберг, Рунеберг? – вопросительно произнес он. Я утвердительно кивала головой. Извозчик привстал на сиденье и молча протянул руку: вдали, в тумане неясно вырисовывалась фигура статуи. С непривычки мы сразу и не заметили, что были так близко от нее. Мы вышли на Эспланаду, посмотрели величественный памятник, сквер, который имел весьма печальный вид, как и все вообще сады осенью… Народу на Эспланаде была масса. Я с любопытством присматривалась к новым типам лиц, совершенно не русских, прислушиваясь к незнакомому говору. Все кругом было так ново и интересно. Пройдя Эспланаду, мы направились к рынку, и тут я остановилась в изумлении: живая картина, открывшаяся передо мною, казалось, была мне знакома и раньше: где-то я видела и эти столы, и этих торговок в темных кофтах, фартуках и опорках, и эту толпу, которая так резко отличалась от русской, и этих мальчуганов в своеобразных костюмах, шныряющих между столов… Я видела все это на картинах; даже это серенькое небо и густой туман, поднимавшийся с моря, казались знакомыми мне; так хорошо они гармонировали с общим, немного бледным колоритом всей картины. Рынок очень близко от моря, но его за туманом невозможно было видеть.
Так как был царский день и в русской церкви должна была быть обедня, то мы вздумали опять поговорить с извозчиками. На этот раз попробовали по-немецки:
– Die russische Kirche?3
– Извозчики переглядывались между собой и бормотали совсем что-то непонятное… – Svenska, finska, – повторяли они, глядя на нас. Наконец я догадалась: они говорили нам, что говорят только на этих языках и других не понимают. Положение было затруднительное: мы, конечно, не знали дороги, чтобы идти пешком, а расспрашивать было невозможно: окружающее простонародье тоже ничего не поняло бы. И вот, мы уже хотели отказаться от этой мысли, как вдруг один из извозчиков, очевидно, сообразил, куда нам нужно, и подъехал к нам, утвердительно кивая головой на слово «Kirche?» Финляндские власти начали прибывать в собор, когда мы приехали. Огромная, простая новая церковь и хороший хор певчих вседостойным образом представляли нашу церковь в чужой стране… В тот же день, поздно ночью, мы вернулись обратно.