Дни яблок

Бабушка, напротив меня, хмыкнула и улыбнулась. В руках у нее была два клубка белых ниток и крючочек, она вязала кружево.

— И что теперь делать? — скривилась моя визави. — Она ж его сколдует, спортит, сживёт со свету. А у него ноги слабое место, мениск.

Чтобы успокоиться, я вытащил кисет с камушками.

— Вы вопрос зададите? — спросил я, окончательно рассердившись.

— Зачем мой муж ходит по гадалкам? Зачем, я спрашиваю? А? — провизжала тётка и дёрнула стол на себя.

Я перевернул кисет, камушки вылетели на клеёнку.

Вообще-то при этом гадании нужно приговаривать следующее: желание, надежда, исполнение, имея в виду загаданное или вопрос, ответ на который ждёте. Я не успел проговорить ничего. Ни желания, ни надежды.

— Вы что, живёте в коммуналке? — спросил я, разглядывая камушки. Вперед выкатился гагат, означавший, помимо прочего, месть — врата к половине бедствий. Серая тень знания заполоскалась вокруг меня. Бабушка, оторвавшись от «плетения», посмотрела на «кверентку».

— С семьёй деверя, — отозвалась женщина. — И крайне неприятные люди, никогда за собой чашки не моют, а я…

— Крадёте яйца у них, — продолжил я и потрогал камушки, — и кофе, и…

— Хватит… — пропищала женщина.

— Вы родились в августе, — продолжил я, — часто климат меняли.

— Папа военный…

— Был, — уточнил я. — Вы уязвимые все по медицине, точно, ещё тюрьма какая-то, не разберу. Вам тридцать лет.

Женщина совсем притихла и залилась неестественной бледностью, словно створожившееся молоко.

— Ваш муж ходил… — продолжил я, у женщины приоткрылся сам собою рот и на скулах выступили два розоватых пятна. — Только не к гадалке, к врачу. Такой, травник вроде, да? На разговор. У вас ведь одни выкидыши?

Бабушка выложила кружево и крючок на стол, сняла очки и покрутила колечко на пальце. На балкон прилетели уже две галки.

— Первый раз я скинула, когда мама умерла, — глухо сказала женщина и провела ладонью по клеёнке — точно в том месте, где под ней лежали деньги. — Тяжёлый был случай, сама чуть не кончилась. Потом брат утонул, а я была уже на пятом месяце, недоносила. Потом… того-этого, чего я уже не делала, как ни сохраняли — все без толку… Двадцатая неделя, и привет…

— Работа у вас сидячая, и руки вы поднимаете часто — некстати это, — заметил я, потихоньку отгораживаясь от знания.

— Я телефонистка, старшая смены, между прочим, — скромно сказала женщина и всхлипнула.

Что-то в знании мешало мне.

— Кем, говорите, отец ваш был? — спросил я.

— Врачом, — ответила «кверентка», шмыгая носом, — тюремным, на зоне, но…

— Боже, — вырвалось у меня.

— Будут у меня дети? Скажи… — Неожиданно тётка подалась вперёд, и плащ на ней разошёлся, словно влажная кожура, явив полосатенький самовяз. — Скажи мне… — Руки её точно прилипли к столу.

— Будут. Нескоро, два или три года пройдёт, — сказал я, отмахиваясь от зова её голодной сути. — Поменяйте ещё раз климат. Много южнее… Где по-другому едят…

Женщина звучно отсморкалась.

— И с работы этой уйти надо вам, — довершил я. Женщина вздрогнула и впилась ногтями в стол.

«Если б ты ещё не тырила, — подумалось мне. — Многое б тебе было дано».

— Уйти с работы, — прошептала обладательница краденых очков. — Уехать? Как же так?

— Да, это главное. Всех благ, — поднялся я. — Дверь я вам открою. Деньги, оплату — положите под клеёнку, не глядя. Возьмёте оттуда хоть купюру чужую — будет болячка. Прошу.

Половицы в коридоре не скрипят — пленные немцы клали их на совесть, иногда доски словно постанывают, отзываясь на шаги. Поникшая кверентка задержалась на пороге, словно не решаясь выйти, как ранее не могла никак войти.

— А муж? — ни на что не надеясь, но зная заранее ответ, спросила она и посмотрела через плечо. Её суть — вороватая костистая старуха с длинными патлами и бельмастыми глазами — драла чары переходов в клочья, пытаясь влезть в квартиру. Порог, как и полагается, препятствовал.

— Уйдите первой, — посоветовал я. Она глянула на меня печально — совсем не старая жеищина с тяжёлым грузом прошлой крови за плечами. Я вздохнул. — Будут перемены к лучшему… Идите теперь.

Внизу ветер хлопнул форточкой в парадном. Суть глядела на меня, не моргая, сливаясь в цвете с плащом «Дружба».

— Того-этого… Прощай, в общем, — сказала женщина и вышла из квартиры. Я не ответил и закрыл двери — первую и вторую. Печать серебрилась у порога, отрезая дорогу злу.

— Кустарь, — сказала мне бабушка. — Вспомнила, как тебя называть. Самоучка. Партач.

С балкона, натужно крикнув, снялись и улетели чёрные птицы. Четыре галки. Бася проводила их тявкающим звуком.

— Но ты мондрый[13]звер, — заботливо сообщила ей бабушка. «Звер» радостно хрюкнул.

— Следует быть внимательными, — сообщила бабушка всем присутствующим в кухне.

— Склоняюсь перед вашим знанием, — безучастно сказал я.

Бабушка встрепенулась и окинула меня замечательно длинным взглядом.

— В знании имела весть, — заковыристо сообщила она, — об опасности.

Я вздохнул и налил себе чаю. Серая клиентка навела на меня грусть.

— Гадаешь ты верно, — продолжила бабушка, прощупывая почву для спора. — Но не вижу поиска.