Дни яблок

Я встал и потрогал бок, синяк, судя по ощущениям, обещал быть к вечеру. Нынче же я был в саду, сильно запущенном и ограниченном боскетами лабиринта — тис и вяз.

«Неподалёку должен быть грот и прах, — подумал я. — Или же ворота — грифон и лев. Предсказуемо, очень».

Она, изуродованная и переломанная, сидела в бузинной тени на обомшелом камне, тут тоже есть тень. И не одна. Каждый приходит сюда, следуя за тенями, снами, за видимыми знаками… за ненастоящим и недосказанным.

— Ты не помнишь меня, правда? — начала она из своего морока.

— Кто ты вообще такая? — нервно спросил я. — Чтобы говорить о правде? Тебя ведь нет, ты — брехня.

— Здесь нет только тебя, — невозмутимо отбилась она.

— А что? — обрадовался я. — Это «здесь» есть? Уверена?

Она помолчала.

— Я пришла издалека, — начала она, — как сирота. Меня, чтобы ты знал, так и сделали — сиротой. Прибыла из опустевшего дома. Хотела бы вернуться, без чужого участия и с новой оболочкой. Так сказано. Здесь меня не терпят, ругают. До последней крайности, надоело слушать. Считают, что я стесняю, не любят меня, проклинают. Это не нравится мне. Я тоже умею сердиться. Бываю зла. Нарочно пакости устраиваю. Здешних трогать не хотела, хотя и изводили они меня глупостью. Оболочку… ну, девочку, хочу взять с собой, однако, боюсь, она не выдержит трудностей пути. Плохая оболочка, ну уж какая есть. Скоро всё закончу с ней, выйду на вашу сторону, а если и будут разыскивать меня, все равно никаких вестей обо мне не услышат. И о ней.

Сквозь прореху на невозмутимом облике куклы вы катились осколок пружинки и шарик, стали видны какие-то клочки.

— Мне придётся лечить красоту, — с упрёком в голосе сказала она. — Посмотри, что ты со мной сделал…

— Это твой внутренний мир, — ответил я. — Теперь он просто вылез наружу, труха-вата — все дела. Лучше бы ты была копилкой.

— Нескоро встретимся, надеюсь. Я знаю, что ты сделал. Я бы могла, если захотела, противостоять тебе. Но не срок. Не срок… Ещё бы несколько дней. Зато я остаюсь среди живых, только благодаря тебе.

Она сказала это, встала, открыла путь и, считай, скрылась.

— Погоди, не так скоро, — буркнул я. — Не простились до конца…

Она замедлила шаг, выговоренная ею дорога мерцала чёрным и сыпала сама из себя, снизу вверх, снег. Абсолютно чёрный.

— Думала — избавилась, — просипела она.

— Теперь моя очередь, — ответил я и покашлял, от чёрного снега саднило горло. — Из одного к трем, из трех к девяти, воля моя, расти и расти. Не вынуть, не отнять, на свет тебе не попасть. Будь во тьме, тянись не ко мне. От меня в сторону, не вверх, но вниз. Слово сказано. Аминь. Аминь. Аминь.

Пришлось уколоть палец, намочить кусочек сахара… Кровь и подарок, два в одном, ценность сама по себе.

— Негодяй, — прорычала Шоколадница. — Сто демонов тебе на шею. Недоучка поганая. Как ты вообще посмел… да никто… здесь. Ха! — и она не договорила.

… Потому что я разбил градусник. Тропа и Вестник, опять два в одном, ибо ему, вызываемому, одному — близки вторые смыслы.

Градусник разлетелся в брызги.

Безусловно, так делать нельзя, это вредно, опасно и совсем негигиенично — ведь ртуть…

Но таковы порядки. Такие, как я, просят, и он снисходит, ибо он любит играть с такими, как мы, любит монеты, фиглярство и всякое умение[62]. Такие, как я, призывают его ртутью только в случае опасности. Когда надо поспешить, разрешая трудное, а кто быстр и легок, как не он? Светлая сторона, разумение и странствия, прибыль и ловкость. Трижды великий — все чтим его.

Он откликнулся и пришёл. Не на такое обличье надеялся я, однако — что сделано, то состоялось.

Ветер ли, белый ли бескрылый дракон, а может, и пара змей — по очереди и одновременно, являясь разными обличиями и сверкая, обрушились на куклу всерьёз. Та завизжала, вздувая уродливые вены на полированной шее. Встопорщила косы и подняла руки.

«Люблю смотреть, как колдуют, — подумал я, — можно подслушать слова».

Явленный, древний, лукавый и быстрый — обрушился сверху. Атаковал. Обволок. Насмеялся. Пленил. И забрал. Кукла взлетела, гневная, темнолицая, сияющая телом в лохмотьях и шлейфе чёрного снега.

С ненастоящего неба долетел вскрик, потом свалилась туфелька… что-то похожее на манжету и, в конце концов, кольцо.

«Буратина проклятая, — подумал я мрачно. — Теперь мне искать выход, скотина. А ведь скоро ночь».

Я подобрал вражьи обувку и обручку и пошёл по тропинке. Вниз, конечно же, в таких местах путей благих не осталось.

Тропинка из круглых тёмных камней шмыгала туда-сюда среди совершенно почерневшего шиповника с кровавыми ягодами на колючих ветвях, вжималась в заросли крапивы и чернобыльника, путалась в жёлтом и пыльном хмеле, и, совершенно потерявшись в лопухах, вывела меня к грубой глинистой насыпи в два человеческих роста. К двум здоровенным скалам, сомкнутым плотно-преплотно, посреди этой глины и дерезы. К вратам. У ворот, на тщательно убитом и утоптанном пятачке капища, стояла, опираясь на стену из земли и глины, баба, совсем древняя, тёмная и каменная.

— Бугила, — озадаченно сказал я. — Так пахнет… отцвела же вреде.