Дни яблок

— К вам нет, — ответил я. — Я его… её сильно покорёжил и выгнал, теперь будет восстановления лет на тридцать, а то и больше. К тому же память ему… ей… расщепило немного. Потом, дальше, когда оно вспомнит — что голодное, старое, пустое. Ну, может, опять начнёт личину искать… Может, меня уже и не будет.

— А я? — спросил он. — Когда я умру?

— В следующем веке, — ответил я. — Устраивает?

— Целиком и полностью, — ответил Ткачук. — А в какой день?

— В будний, — ответил я. — Мне пора.

Он принёс сумку, большую такую, полотняную, с цифрами «тысяча пятьсот» на боку.

— Давай упакую, — сказал он. — Я…

— Папа, — вдруг сказала девочка, — папа! Я не знаю… — Он ткнул мне в руки сумку и бросился к ребёнку. — Приступа нет, папа. Должен быть, а нет, как… — И она откашлялась, гулко и болезненно, но без свиста и задыхания.

— Зачем же ты мазала губы ей? — спросил я.

— Так я ж хотела, чтоб красивее было, — ответила девочка.

— А кровью зачем? — расспрашивал я дальше.

— Так я же хотела, чтобы красивее было ещё больше, — призналась она. — Красная помада же, — и она вздохнула. — Как у мамы…

Она уснула вдруг и крепко, совершенно довольная собой. Ткачук отнёс сопящее дитя в детскую и вернулся в разорённый холл.

— Это не ваша девочка. — сказал я. — Это мамина дочка, в прямом смысле. Но, как бы получше выразиться… папа ей вы, и будете таким всю жизнь, всю её жизнь… Да, это будет «папа на самом деле», вот как она скажет… Такое случается, — подытожил я.

— А кто?.. — сразу спросил он.

— Так тоже бывает, — отмёл этот вопрос в сторону я. — Ну, были, в смысле, женщина… и мужчина… тоже, ну… Год, пять месяцев, три недели и шесть дней. Вместе были. Она его любила. Ушёл он нехорошо так, крики все эти, разлад… Судьба на это плохая у жены вашей… Ну, потом… так сложилось. Что… Но всё равно, это ваша дочь, а не его. Он — эпизод, а вы с ней… будете долго… На самом деле. И это хорошо.

— Понял, всё понял, — сказал Юрий Иванович и протянул мне руку.

Я встал, пожал ему руку, взял сумку и пошёл к двери.

— Заходи к нам, — сказал он. — Пожалуйста! Пока у неё пройдёт… это… искажение.

— Полгода, — сказал я. — Простите, нет. Забудьте. Да, и вот. Тот ваш человек, который важный… Просил, чтоб вы ему больше не звонили? Да? Так он сам вам позвонит. Буквально на днях.

— Точно? — спросил Ткачук.

— Откуда я знаю. Это же он решил, а не я.

И я вышел. Цветы на оконном окне площадки совсем пожелтели. По стенам вокруг квартиры Ткачуков выступил иней — какой-то противно-серый, словно цементная пыль. Проще было написать коряво: «дух был тут». Лифт не работал.

Я спускался с одиннадцатого на первый по неудобным пролётам, и колено мое стенало.

Город становился всё ближе, а я всё ниже…

Она ждала меня в подъезде. В холодном, бетонном, светлом — ходила туда-сюда по вестибюлю, между лифтами и почтовыми ящиками, как гиена по вольеру.

— Зачем ты согласился? — спросила она, едва меня завидев. — Зачем пришёл? Зачем всё это? Теперь он знает… Чтоб ты сдох…

— Эти слова бессильные, — буркнул я себе под нос. — На пса уроки. Ну, вы сами всё знали, и ведь с самого начала… — сказал ей я, достаточно громко.

Мы поменялись местами, обходя друг друга словно дуэлянты.

Она несколько раз нажала на кнопку вызова — откликнулся, и явился спустя пару-тройку минут, грузовой лифт. В подъезде всё ещё было очень холодно, я шмыгнул носом и сделал шаг к выходу.

Она придержала створки лифта, вошла внутрь, посмотрела на меня. На сумку.

— Сучонок, — прошипела она. — Тобой займутся… я людей знаю, кровью умоешься, падла.

— Не помогут погоны, — рассердился я. — Никто тебе не поможет, дура. Сказала бы за дитё спасибо, коза патлатая.

— Да нахрен надо, — бесцветно просипела баба и чем-то в меня бросила, лёгким. Лифт закрылся, взвыл мотор — и она вознеслась на свой одиннадцатый.

— Ну, конечно же, — буркнул я. — Шаманы-цыганы, алкоголики…

На полу подъезда, между мною и лифтом, лежали карты. Такие подкладывают под порог местные пифии, когда хотят подгадить: семёрка, шестёрка, туз. Чёрная масть, удар судьбы. Аматорство…

Светофор на перекрёстке не работал. Я подождал, как водится: попутного ветра, доброго слова — ну, на крайний случай, знака. Слева от меня улица круто уходила вниз, я мог бы зайти к Валику, он жил на ней, чуть ниже, в таком же сером кирпичном доме, что и я, только окнами в овраг. Мог уехать в центр… встретить кого-нибудь интересного или опасного, но в руках у меня была сумка, в ней заботливо упакованная коробка, и я выбрал известный путь — мимо черным-чёрного светофора вниз, через сквер и вверх по лестнице, мимо рынка — домой.

В Чаловском саду всё ещё работал фонтан, последние жёлтые листья крутились в зеленоватой пене. Кроме них в воде мелькало ещё что-то, я подошёл ближе… Хрустнул орех под моим ботинком.