Дни нашей жизни

Я его не понимал. То есть я понимал, о чем он говорит, но мне было странно, что он вот так вот…

Чтобы отделаться от него, Слава сказал:

– Не переживайте. Я приму меры в отношении сына.

– Да не нужны никакие меры! – почти закричал отец Ильи. – Это я гниду вырастил! Из-за этой тупоголовой курицы! Отдала его на музыку! А что музыка? Какая разница, музыка или нет, если от него человека все равно не осталось! Убью подонка!

Слава принялся его успокаивать и говорить, что не надо трогать Илью, что ему уже и так досталось и сейчас нелегко, а я не уставал удивляться. Подобное говорить про сына и про жену можно, наверное, только когда вообще их уже не переносишь. Я вдруг почувствовал себя удачливым, очень удачливым. Мне повезло с родителями. Вот у Ильи есть мама с папой, а что толку?..

– Прекратите, – попросил его Слава, и мне почудилось отвращение в его голосе. – Он же ваш ребенок. Зачем вы его так… предаете?

А папа Ильи по второму кругу начал про подонка, жену-«курицу» и «бабское воспитание». Мы кое-как уговорили его успокоиться, пойти домой и никого больше не трогать.

Слава мне потом сказал:

– Думаешь, легко с таким придурком жить? Мы с тобой пять минут еле выдержали, а Илье это каждый день терпеть. Теперь он тебе, наверное, не кажется такой сволочью?

Слава был прав. Илья мне сволочью больше не казался.

Дурак

Илья на занятия тоже не вернулся. Родители неожиданно перевели его в другую школу, хотя все думали, что уйду я. Слава даже предлагал мне перевестись, но Лев сказал, что это как с «Жигуля» на «Москвич» пересаживаться.

Так что я продолжил учиться в своем классе, и жизнь в нем стала гораздо спокойнее, несмотря на то что главный подпевала Ильи остался с нами. Однако Юра вел себя тихо, может быть, потому что потерял поддержку Ильи, а может, потому что теперь меня все боялись. Общались нормально, но будто бы опасались сказать что-нибудь не то. Это понимание подпитывало мое чувство вины.

Меня поставили на учет в комиссии по делам несовершеннолетних, обязали отмечаться в участке, ходить на профилактические беседы со школьным инспектором и посещать психолога.

Я слышал, что про меня говорили в школе:

– Он хороший, но психованный.

– Он хороший, но не скажи ничего лишнего.

– Он хороший, но…

Теперь это «но» висело на мне клеймом.

Я и сам чувствовал, как что-то сорвалось во мне, будто плотину прорвало, только ее больше не получалось восстановить.

Целыми днями я избивал боксерскую грушу. Но этого в какой-то момент перестало хватать, и я начал искать для себя какой-нибудь спорт. Выбрал я баскетбол, потому что в школе была секция, и после тренировок оставался и бил мячом в стену – со всей силы, до крика.

Раз в неделю я ходил к школьному психологу на разговор. Она все время спрашивала:

– Что ты сейчас чувствуешь?

А я говорил:

– Ничего.

Тогда она показывала мне какую-то табличку, где были написаны все существующие эмоции в мире, и предлагала выбрать из них. Обычно я выбирал что-то нейтральное, а она качала головой, говоря, что я «искажаю информацию». Но у нее и так была искаженная информация. Она пыталась помочь несчастному мальчику, который потерял маму и живет с отцом-одиночкой, но я им не был.

Одно было хорошо: с Леной мы помирились, и все стало по-старому. Кино, прогулки, провожания до дома. Еще мы вместе решили читать книги, чтобы становиться умнее. Подумали, было бы классно опередить школьную программу по литературе: когда начнем проходить, будем знать все заранее. Правда, оказалось, русскую классику нам не потянуть: ни мне, ни Лене ничего не понравилось, кроме «Евгения Онегина».

«Онегин» нас очень зацепил, особенно Лену. Мы даже учили любимые моменты наизусть.

Я ей говорил, что она – моя Татьяна, а я – ее Онегин. Она отвечала:

– Ты не Онегин.

А я отвечал:

– Я не Онегин. Но ты все равно Татьяна.

Летом после шестого класса мы вместе поехали в летний лагерь. Я в такое место отправлялся в первый раз, а Лена – уже в шестой. Она обещала, что там очень весело, но мне это было неважно, главное – вместе с ней.

С нами тогда еще напросился Ярик. Мы с Леной хотели поехать только вдвоем, но он так жалобно спрашивал, не против ли мы, что нам не хватило духу ему отказать. Мы вообще-то общались с ним, но очень бестолково. Он ходил с нами третьим лишним, сбоку припека. Чувствуя это, я испытывал неловкость и старался уделять ему время, чтобы сгладить его некоторую «лишнесть», но толком ничего не менялось.

По вечерам в лагере устраивали костер и пели песни, а Ярик всегда садился между мной и Леной, будто специально. Один раз я не выдержал, нагнулся к ней за его спиной и прошептал:

– Давай сбежим.

– Куда? – прошептала она в ответ.

– К озеру. Будем любоваться волнами, а я буду читать тебе стихи.

Лена улыбнулась:

– Сбежим.

Мы сказали вожатым, что пошли за куртками, потому что похолодало, а сами побежали наперегонки вниз по склону – к воде. Когда голоса поющих ребят совсем стихли, я резко остановился, и Лена врезалась в меня. Мы схватились друг за друга, чтобы не свалиться, и так же резко отпрянули. Я тогда заметил, что она вроде улыбается, но вымученно как-то, через силу.