Дни нашей жизни

Я оглянулся: за мной стояли двое парней примерно моего возраста. В старых, выцветших спортивных костюмах и рваных кедах, совсем как беспризорники. Однако чистые умытые лица и какая-то наивность в глазах выдавали в них домашних детей. Неблагополучных, но домашних.

Тот, что повыше, совсем беззлобно спросил меня:

– Можешь нам алкашку купить вон там? – Он указал на какой-то обшарпанный маленький ларек во дворе. – Денег мы дадим.

– Да мне не продадут, – ответил я.

– Не, там продадут…

– Тогда сами и купите, – пожал я плечами.

– Там тетка нас уже запомнила, – пояснил парень пониже ростом. – Она говорит, что больше нам продавать не будет… Но тебе продаст.

Я подумал, что тут какой-то подвох. Подстава. И обрадовался: пускай. Я же хотел во что-то вляпаться.

Кивнул им:

– Давайте деньги. Что купить?

В общем, купил я им какое-то дешевое вино. Никакой подставы не случилось. Раздосадованный этим, я отдал им бутылку и уже хотел уйти, а они говорят:

– Если хочешь, можешь с нами выпить.

Тут мои шансы добраться домой без проблем улетучились. Конечно, я согласился.

Так мы и стояли за гаражами, по очереди передавая друг другу бутылку и отпивая из нее. Такая гадость! Я морщился, но все равно пил. Минут через пятнадцать я вдруг ощутил себя каким-то невероятным, всемогущим, мы разговорились, и я давай им рассказывать, как Илью избил. Рассказывал и страшно гордился тем, что говорю.

А тот, что повыше, тоже начал хвастаться, только девчонками. Рассказывать, каких у него только не было и что он с ними делал, во всех красках. Врал, наверное, больше половины, но слушать все равно было интересно. По окончании своего рассказа он сплюнул и сказал:

– Да все бабы шлюхи.

А я сказал:

– Да.

А он сказал:

– Все они одинаковые.

Я снова поддакиваю. А потом вдруг говорю:

– А у меня, прикиньте, родители – гомики.

Они как давай ржать – не поверили. Я все равно продолжил:

– Гомики, отвечаю. Два мужика.

Они еще сильнее заржали:

– Ты че несешь?

Какое счастье, что мы все были пьяными. Я им такого наговорил, что вспоминать противно, но тогда я чувствовал себя просто богом, всемогущим, и говорил-говорил все, что приходило в голову.

– Я устал так жить, у меня вся жизнь из-за них пошла под откос…

«Жизнь пошла под откос» – и где только я набрался таких выражений?

– Щас домой вернусь и скажу им все, что о них думаю.

А те двое покатывались со смеху и отвечали:

– Ну иди, иди.

– И пойду, – сказал им я.

И пошел. Голова немного кружилась, но пошел. Махнул рукой парням:

– Спасибо за приятный вечер.

Они еще сильнее заржали. Наверное, потому что был день.

А мне идти было час, не меньше. И только одно могло спасти: если бы за час голова проветрилась и я передумал бы.

Крепкий чай

Как я дошел до дома – не помню. Помню с того момента, как упал в подъезде, когда поднимался по лестнице. Еле-еле встал, поднялся на наш этаж и шумно врезался в дверь. Хотел просто облокотиться, но получилось так, что врезался. А когда дверь неожиданно открылась, я упал прямо в руки Льву.

На самом деле тогда я уже не был таким пьяным, чтоб вообще ничего не соображать. Но все равно хотел высказать ему все до конца и потому начал кричать то же самое, что говорил тем парням: и что они гомики, и что жизнь мне сломали, превратили меня в лгуна и притворщика.

– Меня в школе все голубым считают, потому что я за вас заступился! – орал я. – А вас кто-нибудь голубыми считает? На работе?! Считают? Нет! Я за вас отдуваюсь, всю жизнь!

Я, конечно, гипертрофировал всю ситуацию. В школе ходили лишь слабенькие слухи, что я гей, потому что избил Илью за его высказывания, но никто не верил в эти сплетни всерьез, потому что я встречался с Леной.

Но тогда я выкрикивал это совсем по-другому, на полном серьезе, с бешеным надрывом.

И еще я даже сказал, что лучше бы меня после смерти мамы сдали в детский дом, чем отдали им.

А Лев молча слушал. Не знаю, где был Слава, наверное, не дома, потому что он не вышел на мои крики. И мне сначала нравилось, что Лев молчит, я сразу подумал, что я прав. А потом резко разонравилось: почему молчит? Его что, не задевают мои слова?

А я хотел задеть. И начинал выкрикивать слова всё жестче и жестче. Хотел вывести его на крик, а лучше – разозлить его так, чтобы он снова ударил меня, как тогда, в восемь лет.

И он ударил. Когда я назвал его членососом.

Даже в мою пьяную башку за секунду до этого пришла мысль, что не надо, что это – слишком. Но я все равно сказал, потому что было уже все равно, потому что больше всего на свете хотел извести его. Именно его. Если бы дверь открыл Слава, я бы не так орал, а может, вообще орать не стал бы и сразу бы успокоился. Но Лев действовал на меня как красная тряпка на быка, а потому, завидев его, я начал орать, орать, орать.

В общем, он меня ударил. Гораздо сильнее, чем в первый раз, я даже подумал: «Вот как, выходит, несколько лет назад он рассчитал силу». Теперь удар был мощнее, злее, сильнее, и я отлетел к двери. Тут же схватившись за эту дверь, я открыл ее и выскочил в подъезд.