Дни нашей жизни

Он готовился. Видимо, понимал, что я слабак и все равно приду. Встретил меня с голым торсом и чупа-чупсом во рту, который он, чтобы со мной поздороваться, медленно-медленно вытянул изо рта.

«Придурок», – подумал я. Но в жар меня, конечно, все равно бросило.

– Знаешь, о чем я подумал? – веселым тоном спросил Глеб, пока я разувался в коридоре. – Тот поцелуй в актовом зале выглядел так, будто я расплатился с режиссером за главную роль.

– Я был сценаристом, – буркнул я.

– Приближенным к режиссеру, – заметил Глеб. – Просто забавно: актеры ведь часто пробиваются в кино благодаря связям с режиссерами.

С брезгливостью я подумал о том, что таких ситуаций в его жизни наверняка будет предостаточно. По дороге в его комнату мне захотелось задать ему, наверное, самый серьезный вопрос за все время нашего общения.

– Ты думаешь о чем-нибудь еще, кроме самого себя и славы?

Глеб удивленно посмотрел на меня.

– О жизни, – начал накидывать я варианты. – О проблемах. У тебя есть проблемы? Ты о чем-нибудь грустишь?

– Только о том, что ты до сих пор меня не поцеловал. – Он самодовольно улыбнулся. Во мне даже дрогнуло что-то от отвращения.

Слишком просторно вокруг, это меня смущало. Глеб разместился на кровати, а я понятия не имел, что теперь делать. В тесноте туалетной кабинки изобретать особо было нечего, а тут – кровать, много места и куча горизонтальных плоскостей… Они-то меня и пугали. Если мы вдвоем окажемся в горизонтальном положении, ничем хорошим это не закончится.

– Сядь рядом со мной, – попросил Глеб притихшим голосом.

Я сел, подумав о том, что этот приглушенный тон идет ему гораздо больше прежнего, развязного. Он взял мою руку, поднес ее к своим губам и поцеловал кончики пальцев. Я только сказал:

– Не делай так. – Но еле слышно, у меня сел голос.

Я говорил себе, что это всего лишь пальцы и нужно дышать глубже…

– Прекрати, – повторил я четче и тверже.

Он не прекращал, однако я ведь и сам мог это сделать.

Нужно просто отдернуть руку – и все закончится. Но мне ведь не хочется, я чертов гомик и пришел сюда именно за этим. Хотелось злиться, плакать и продолжать одновременно. И я оттолкнул его от себя свободной рукой, грубо, с силой, так что он лопатками ударился о спинку кровати.

У меня пульсировало в висках и в такт пульсациям темнело в глазах. То ли от злости, то ли от возбуждения, то ли от всего вместе…

– Если я прошу чего-то не делать – значит, этого делать не надо, – холодно произнес я.

Глеб посмотрел на меня как-то по-новому. Будто ему открылось обо мне ранее неведомое знание. Придвинувшись ближе, он сказал совсем неожиданное:

– Поцелуй меня.

Я повернулся и встретился с его синими-синими глазами. Созданными специально, чтобы в них тонуть.

Одеваться и приводить себя в порядок мне пришлось прямо у него на глазах. Он флегматично курил, лежа на кровати, и смотрел на меня в упор, будто ему важно было запомнить, как я одеваюсь. А я с отвращением морщился и внутренне содрогался, ловя на себе его взгляд.

Когда я пошел в коридор, он бросил мне вслед:

– Я тебя люблю.

И меня снова передернуло. Я не ответил. Потом услышал, как он зашевелился, встал и прошел за мной.

– А ты? – спросил он, опершись о дверной косяк. – Ты любишь меня?

Мне вдруг захотелось сказать что-нибудь максимально едкое и гадкое, чтобы Глебу хоть отчасти стало так же хреново, как мне. Заглянув ему в глаза, я ответил негромко, но четко:

– Детка, у меня не останется времени на жизнь, если я вас всех буду любить.

Его поднесенная ко рту сигарета на секунду замерла в воздухе, а выражение лица стало наивно-растерянным, но уже было не совестно. Что-то в тот день во мне окончательно умерло, задохнувшись от этой тупой похоти. Может быть, это была совесть.

Выходя за дверь, я сказал:

– А я тебя ненавижу. Больше не пиши.

До дома я мужественно держал себя в руках. Даже пытался здраво рассуждать: «Глеб, в сущности, ни в чем не виноват. Это не его вина, что у меня такие загоны, и я обошелся с ним несправедливо».

Однако, вернувшись домой и посмотрев в зеркало, я увидел синяки у себя на шее. Засосы. И тогда я разревелся, усевшись прямо на полу, в коридоре. Я боялся, что что-то выдаст меня, – и вот оно. Родители все поймут, такое невозможно скрыть, ведь засосы не заживут до вечера. А завтра все узнают в школе. Теперь это мое клеймо.

Как я был себе отвратителен! Я смотрел на себя – заплаканного, в мятой школьной форме, с этими дурацкими отметками на шее – и ненавидел себя так, как ненавидел крыс или тараканов. Уже никогда я не смогу оттереться от того, что случилось. Разве так я себе представлял это таинственное действо, этот священный переход от юности к зрелости? Я думал, что это случится с прекрасной девушкой, с моей женой, не меньше, – а не вот так вот: обтирая кабинки туалетов с парнем, на которого теперь смотреть противно, грязно, некрасиво и по-звериному.

Карман у меня засветился, возвещая о новом сообщении. Я вытащил телефон. Это был Глеб.

«Ты лицемер и ханжа», – говорилось в первом сообщении.

Следом пришло второе:

«Лучше бы ты себя принял».

Я быстро напечатал ответ:

«Лучше бы ты сдох».

Блеф