Дни нашей жизни

И он пришел. На четвертом уроке, во время географии, я получил от него сообщение с просьбой выйти из кабинета. Можно было придумать миллион отговорок: и реальных, и выдуманных, – но вместо этого я незамедлительно поднял руку и отпросился.

Он ждал в коридоре. Встретил меня своей фирменной улыбкой Иванушки, но она не сработала. Я не растаял.

– Ты прямо как в тех глупых историях. – Глеб театрально закатил глаза. – «Ах, наутро он мне даже не позвонил…»

Я сдержанно молчал – мол, говори, чего хотел.

– Почему ты не написал? – уже серьезнее спросил он.

– А что надо было написать?

– Ну… – Глеб, кажется, растерялся. – Типа… Хоть что-нибудь. Нестандартная же ситуация.

– А мне показалось, что для тебя – стандартная.

– Это ты так комплименты делаешь? Намекаешь, что я хорошо целуюсь? – усмехнулся Глеб.

Его какая-то растянутая, несколько жеманная манера разговора, которой я не замечал раньше, вдруг начала меня раздражать. И это раздражение придало мне сил.

– То, что случилось вчера, неправильно. Я думаю, нам обоим стоит забыть об этом. И друг о друге.

– Почему? – Спросив это, Глеб медленно отошел к подоконнику, вынуждая меня пойти за ним, чтобы закончить разговор.

– Мне не нравятся парни. Это не для меня.

Он будто и не слушал меня, так увлеченно разглядывал фикус. Даже спросил: как я считаю, не вянет ли он? Я сказал, что нет.

Потом, словно опомнившись, он вернулся к разговору:

– Совсем не нравятся? – И я почувствовал, как его рука слегка касается ткани моих брюк.

Он едва до меня дотронулся, но то удушающе жаркое состояние стремительно вернулось. Борясь с ним, я проговорил:

– То, что я на тебя реагирую, это нормально. Просто гормоны, переходный возраст.

Я почти не дышал, потому что, если бы дышал, это было бы то вчерашнее дыхание, как после тяжелой пробежки.

А потом все закончилось. Он просто убрал руку. В этот момент я испытал разочарование; с ужасом я понял, что хочу попросить вернуть ее и сдерживают меня только мой внутренний стыд и мое отвращение к происходящему.

– Мне нужно отлить, – сказал он. И, уже было развернувшись, вдруг уточнил, видимо, решив, что я не понимаю намеков: – Я иду в туалет на втором этаже.

Вот и все. Это будет только мое решение. Я могу не пойти, могу вернуться в класс, он оставил мне выбор, и то, что я сейчас выберу, меня и определит. Если я такой убежденный гетеросексуал, если это просто случайные реакции и гормоны, почему бы мне не остаться тут? Почему я вообще стою и торгуюсь сам с собой, думая, пойти за ним или нет? У гетеросексуалов однозначные решения, у меня – нет.

И кем я буду, если пойду? Неужели я запрусь с ним в школьном туалете, в какой-нибудь грязной, исписанной матом кабинке?

Кажется, да.

Я пошел за ним.

Так все и началось. В расписании было три урока, с которых можно уйти надолго без лишних подозрений: география, биология и технология. Каждый предмет шел один раз в неделю, значит, всего я запирался с Глебом в туалетной кабинке трижды. Глеб подстраивался под мое расписание и говорил, что ему на «кудахтанье всяких престарелых куриц» наплевать. Мне, в общем-то, тоже было плевать, и я все чаще думал о том, что уходить так с уроков можно хоть каждый день или даже не один раз в день. Удерживали меня от полного погружения, как сказала бы моя бабуля, «в блуд» только чувство стыда, смесь внутренней гомофобии с отвращением и склонность к самоедству.

Ярик, с которым я сидел за одной партой почти на всех уроках, заметил схему и уловил ее закономерность. Если вначале он смотрел на меня с недоумением, то к третьей неделе взгляд его стал каким-то тоскливым. При этом он никогда ничего не спрашивал и не говорил. Казалось, что он все знает или по крайней мере о чем-то догадывается, потому и не спрашивает.

Возвращаясь, я часто замечал его тяжелый взгляд. Почему-то мне постоянно казалось, что я его обманываю.

Дома я превратился в тень. Старался лишний раз не выходить из комнаты, родителям отвечал только «Да» и «Нет», не вступая в долгие разговоры. Время от времени мне было стыдно перед ними за себя – будто я неудавшийся эксперимент. Словно весь ученый свет мира взял нашу семью на контроль и сказал: «Вот, сейчас на ваших глазах два гея вырастят достойного гетеросексуала», а в итоге вырос я – мало того что гей, так еще и недостойный, обжимающийся в грязных туалетных кабинках, без чувств, без любви, без хоть чего-нибудь светлого.

А иногда вина сменялась злостью: «Они сами во всем виноваты. У меня не было перед глазами образца других отношений, поэтому это все со мной происходит. Пропаганда существует. Геям нельзя воспитывать детей».

Отрицание смеялось гневом, а гнев – торгом: «Может быть, я не гей? Была Лена. И все тоже было по-настоящему. Как я страдал по ней – такое не придумаешь…»

Эти стадии сменяли друг друга, но принятия так и не наступало. Целый месяц я стыдливо линял с уроков, а возвращаясь, не мог смотреть в глаза никому в классе. Если бы они знали, что только что случилось, они бы никогда со мной больше не общались.