Дни стужи

Поначалу она плакала, не слезала у отца с рук, вжималась в него, не понимая, что происходит.

Её пугали глухие каменные стены с проплавленными в камне символами, от одного взгляда на которые Столяров закаменел и больше старался на них не смотреть. Ей было жалко маму, за нее она боялась даже больше, чем за себя потому, что та стала совсем медленной и холодной, руки у нее сделались ледяными и она не могла даже погладить Маришку по щеке. Девочка старалась согреть маму, но пальцы оставались все такими же ледяными и, кажется, становились все суше и тоньше.

Мама пыталась улыбаться и даже шутить, но Маришке от этого становилось только хуже.

Наконец, мама не выдержала, легла на перину и отвернулась к стене.

Перины им дали хорошие, хоть и постелили их прямо на полу, но холод от пола совсем не шел. Наоборот, снизу шло тепло, но оно было какое-то неправильное, и от этого девочке было не по себе. Она стала думать, что это в ней какая-то неправильность, поэтому она здесь, а с ней мама и папа.

Их хорошо кормили и давали мыться, папе только бриться не разрешили и на щеках у него теперь тоже росла смешная клочковатая борода. Но за ними все время смотрели, и как только папа вставал и шел за ширму, где был душ и туалет, к ним сразу входили два молчаливых человека с очень белой кожей и очень чёрными глазами и внимательно смотрели.

Маришка не знала, что они бы сделали, если бы папа решил на них напасть, или сделать еще что-то… такое. Но почему-то чувствовала дикий страх, как только они открывали дверь.

Один раз пришел совсем страшный человек, увидев которого, она закричала и зарылась в папину жилетку.

У этого человека не было лица. Вместо него плавали ужасные змеящиеся тени. Они окружали всю его фигуру, двигались вместе с ним, и из густых теней выступала то нога, то рука с гибкими длинными пальцами, то глаз и кусок щеки.

Он говорил с папой, из теней проступали тонкие очень красные губы, Маришка слышала слова “Окончательный Лодочник”, “жонглёр”, папа что-то говорил в ответ, про какие-то “старшие сущности”, красные губы тенями шептали в ответ “Инициаторы давно здесь” и “ты бессилен, наблюдающий”…

Это было настолько жутко, что она не выдержала и убежала в сон. Папа сначала давал ей спать, а потом испугался и начал тормошить.

Маришка проснулась, увидела, что мама так и лежит, отвернувшись к стене, и заплакала еще сильнее.

Но потом стало еще хуже.

Она услышала шепот стен. Поначалу он был едва слышным, и Маришка просто зажимала ушки, ложилась рядом с мамой и тогда шепот проходил. Но он делался все громче и становился горячим, как бывает, когда сильно болеешь, мама говорит, что лоб у тебя будто печка, и все вокруг лихорадочно яркое, от этого болят глаза, хочется спать, но не получается, и хочется вертеться, бежать, дрыгать ногами. И все это не проходит. пока мама не кладёт на лоб холодную тряпицу, а потом губы чувствуют прохладную серебряную ложечку и на язык льётся тягучее и сладкое.

Но никто не клал на лоб холодное полотенце. Мамина спина была каменно-равнодушной, мама ушла мыслями куда-то так далеко, откуда Маришка совсем не могла ее дозваться и это было так плохо, так плохо… И не было волшебной серебряной ложки со вкусной тянучкой.

Чуть легче становилось, когда она забиралась на колени к папе и он крепко обнимал её, словно заворачивал в светящееся одеяло, тогда голоса стихали, проходила щекотка, от которой свербело в носу и сами сжимались и разжимались кулачки.

Но с каждым разом одеяло света становилось все тоньше, а голоса пробивались сквозь него все легче.

Папино лицо заострялось, нос теперь напоминал клюв нахохлившейся птицы, торчал из бороды, и папа стал очень смешным, старым и неприятно жалким.

Маришка пробовала прогнать эту брезгливую жалость, не понимала, что это такое, но что-то наполняло ее всё сильнее, знаки на стенах теперь светились ночами, и девочка чувствовала, как наполняет ее этот свет.

Он был плохим и злым.

Но это был хоть какой-то свет, живые тени, которые наполняли камеру, после того, как приходил человек, говоривший папе злые слова, пугали еще сильнее, и она поневоле тянулась к нему.

И забывала о голосах, шепот которых уже превратился в спокойный дружелюбный голос.

Маришка стала спокойнее, но это спокойствие пугало отца, а спина мамы напрягалась, когда дочка подходила и гладила ее между лопаток.

Подходила она все реже.

Теперь она сидела, скрестив ноги, посреди комнаты и смотрела на светящиеся знаки.

Порой наклоняла голову к левому плечу, прислушивалась к чему-то и улыбалась открытой доброй улыбкой, какой умеют улыбаться только маленькие счастливые дети.

От этого Столяров плакал.

* * *

Стеклянный Дед гостей не видел. Он или лежал на своей койке, или сидел, сдвинув ноги, потирал колени и молча жевал губами.

Ему очень не нравилось здесь, а больше всего не нравилось, что он не понимал, а где это — здесь.