До февраля

Майя оглянулась на охранника Мурата, скучавшего на выходе, и собралась было маякнуть ему, чтобы глядел повнимательнее, – но тут покупатель развернул коляску и двинул ее к кассе. Майя срочно приняла деловой вид. На полпути покупатель так же резко сменил направление, подъехал к стойке с цветами, выдернул из ряда массивный горшок с кустом декоративной розы и так же бесцеремонно обрушил его в тележку. А, подумала Майя. Первое свидание немолодого человека. Она сразу расслабилась и потеряла интерес к клиенту. Денег-то тебе хватит, болезный?

Покупатель, похоже, сам проникся тем же сомнением, на миг вернулся к стеллажу, и поставил пару бутылок из тележки на законные, насколько разглядела Майя, места, и лишь потом подъехал к кассе.

Бутылки и странноватый набор закуси – будто пробники для пресыщенного гурмана, готового откусить от чего угодно кислого, сладкого, горького, мясного, веганского, дорогого и дешевого, но не больше одного раза, – он выгрузил на ленту в том же ураганном темпе, но ничего не уронил и даже ничем не брякнул. Майя попробовала усмирить его сперва суровым, потом холодным взглядом, натолкнулась на руки в новеньких строительных перчатках, на маску под козырьком и принялась пробивать покупки, вспоминая, что́ такой наряд напоминает. Вспомнила. Книжку про человека-невидимку. Только черных очков не хватает.

Покупатель остался на месте разгрузки, даже не пытаясь встречать и тем более паковать миновавшие сканер бутылки и упаковки. Во колбасит мужичка, подумала Майя снисходительно, пикнула горшком и аккуратно установила его к остальным бутылкам и закуси.

– Всё? – спросила она и в ответ на кивок козырька показала глазами на стеллажик с презервативами.

Покупатель кивнул, будто не понял, и протянул сложенные гармошкой купюры, не дожидаясь, пока Майя скажет «две восемьсот девяносто восемь».

В сторону табло кассы, на котором высветилась та же сумма, он точно не смотрел. Тем не менее, влажные отчего-то купюры в сумме составили ровно две девятьсот.

Во дает, подумала Майя и спросила:

– Пакет нужен?

Козырек поклонился груде покупок, вернулся на азимут кассы и кивнул.

– Пять рублей, – сказала Майя и щелкнула по выводу чека.

Покупатель медленно сунул руку в карман и застыл, поводя козырьком то к ней, то к совсем заскучавшему Мурату.

В тени козырька блеснули глаза. Значит, были они. Не совсем невидимка, получается.

– Пять рублей, – повторила Майя. – Три рубля найдете?

– Я сейчас, – шепнул покупатель, не вынимая руки из кармана, и развернулся, чтобы идти к выходу.

Не в машину ведь явно, домой поскачет, поняла Майя с досадой.

– Не надо, – сказала она, протягивая пакет-маечку. – Комплимент от шефа. Три рубля потом как-нибудь занесете.

Глава третья

С восьми лет, когда умер отец, слово «семья» значило: «Наташ, я сегодня во вторую, деньги на холодильнике, купи там всё, приготовь, Андрейку накорми и уложи».

Это было привычно и нормально, Наташа не жаловалась. Другой режим: «Это мама-папа, это дети, и я как раз ребенок» – она вспоминала с трудом. И почти не тосковала о жизни ребенка, который ни за что не отвечает, которого все балуют и которому все всё прощают. Она спокойно ждала, пока дорастет до полноценного исполнения другой роли, родительской, изнуряющую часть которой Наташа исполняла ежедневно и изучила слишком хорошо, а про счастливую не знала ничего – кроме того, что эта часть быть должна. Есть корешки – должны быть и вершки, и наоборот, непременно. Не зря же всем детям эту сказку читают.

В чем состоит счастливая сторона родительства, Наташа в детстве представляла себе смутно, но, глядя на вечно хлопочущую мать и ее подружек, подозревала, что не столько в капризных, непослушных и вечно простывающих чадах, сколько в супружестве. В любви, в доверии, в твердом теплом плече рядом, в том малопонятном и манящем, что называли полуматным словом «секс». В создании собственного отдельного от всех теплого счастливого мира, удобство, благоустроенность и даже населенность которого зависят только от тебя.

Наташа не была уверена, что таким был мир мамы и папы – вряд ли, конечно, ведь в теплом счастливом мире взаимной заботы и внимания мама, всю жизнь проработавшая медсестрой, должна была заметить признаки отцовского рака гораздо раньше. Зато Наташа была уверена, что ее взрослый мир будет таким. В конце концов, трудную часть она давно освоила, неужто не справится с приятной?

Не справилась.

Какое-то время она обвиняла в этом раннюю смерть отца, какое-то – страшную смерть мамы, дольше всего – смерть неродившегося ребенка, которая зачем-то разбила ее первые настоящие отношения, первые и единственные, как она теперь понимала, абсолютные, а не относительные.

Тогда-то Наташа восприняла это с облегчением. Тогда-то ей было не до того. Не до абсолюта, не до отношений, не до ребенка и даже не до котенка. Всё после, после… А после не бывает. Ничего.

Вернее, только оно и бывает. Говорят же – ничего не остается? Так вот, глупость это, выверт помятого веками языка. Ничего только и остается. Пустое место. То есть не святое.