До последнего солдата

– Шарфюрер, то есть унтер-фельдфебель, если по-общеармейски, Лансберг, – представил Штубер этого человека, когда во дворе полиции Крамарчука подвели к автобусу.

– И зачем ты меня знакомишь с ним? – воинственно поинтересовался Николай.

– Решил, что вам стоит познакомиться поближе. Подружиться, понятное дело, не успеете, но все же… Редкостного, должен я тебе, сержант, доложить, дара этот специалист.

Только теперь Крамарчук понял, зачем Штуберу понадобилось это знакомство. Лансберг и есть их «специалист по распятиям». Казнь Отшельника, очевидно, была его работой. «Попался бы он мне дня три назад!»

– Может, лучше предложить сержанту Крамарчуку перейти к нам, а, господин гауптштурмфюрер? – неожиданно произнес фельдфебель, очень удивив этим самого обреченного. Уж от кого-кого, а от Зебольда, этого волкодава, подобной снисходительности он не ожидал.

– Не узнаю вас сегодня, наш Вечный Фельдфебель, – пожал плечами Штубер. – Такое великодушие, такая снисходительность. Что произошло, мой фельдфебель?

– В нашей команде уже немало прекрасных русских солдат. Им понадобится опытный командир. Взводный.

Крамарчук заметил, что Лансберг внимательно смотрит туда, где стоит Штубер. Шарфюрер даже чуть-чуть приподнялся на носках, чтобы видеть лицо своего командира через плечо обреченного. И хотя Николай не оглянулся, он понял, что остальные тоже выжидающе смотрят сейчас на гауптштурмфюрера. Осознавая это, он механически проделал еще два шага, сорвался с места, головой сбил с ног, словно протаранил, Лансберга и, метнувшись за ствол дерева, изо всех сил побежал к ближайшему кустарнику.

Сначала несколько секунд ему подарил этот неожиданный вопрос фельдфебеля. Потом первые пули принял на себя старый развесистый клен. Уже обгоняя его, автоматные очереди вгрызались в бетон дота. Но Крамарчук не решился вскакивать в полузасыпанный окоп, который вел к нему, понимая, что сейчас эта обгоревшая бетонная коробка станет западней-могилой.

12

Немецкий капитан сидел на корточках, чуть в сторонке от ложбины, в которой лежали раненые. Увидев Беркута, он поднялся и дрожащей рукой отдал честь. Среднего роста, щупленький, в испачканной шинели, он напоминал переодевшегося в военную форму подростка. Одно стекло в его очках казалось разбитым, и он так и носил их, с торчащим осколком в дужке.

– Уберите стекло, гауптман, – по-немецки посоветовал ему Беркут. – Останетесь без глаза.

– Что? – немец сначала удивленно вытянул шею, и только потом, столь же удивленно, пробормотал: – Простите?..

– Осколок стекла уберите. У нас нет окулиста, чтобы потом спасать ваш глаз.

– О, да, извините, господин… кажется, капитан, – человечность, какая-то житейская обыденность замечания русского офицера поразила и шокировала его. – Вы так свободно владеете германским? Из фольксдойч?

– Из диверсантов. С начала войны сражаюсь в вашем тылу, – сурово улыбнулся Беркут. Он умышленно сказал это, понимая, какое впечатление должно произвести его признание на «храбреца»-капитана.

– Из диверсантов? Понимаю-понимаю. Люди особой храбрости, ценю.

– Это ваша рота противостоит моим людям?

– Да, ротой командовал я.

– Вы лично повели солдат по ложбине на прорыв, но затем не смогли уйти?

– Так оно все и было.

– Рискованная операция. Наверное, вас интересует судьба остатков вашей роты?

– Если это возможно, господин капитан. – Немец уже в который раз безуспешно пытался вынуть дрожащими руками осколок стекла, но оно ему не поддавалось. Однако по тому, как дрожали его руки, Беркут понял: это не от страха. Это нервы. Обычная метка войны.

– В строю осталось около взвода, – объяснил ему Беркут. – Все откатились в долину. Я не атаковал их только потому, что не хочу терять своих солдат. Но если они вздумают сунуться…

– Понятно. Спасибо, господин капитан.

Старшине надоело наблюдать, как гауптман возится со своей стекляшкой. Бесцеремонно вырвав из рук немца очки, он одним движением вынул осколок, прочистил дужку полой своей шинели и вернул их офицеру.

– Что будет со мной, господин капитан? – спросил немец, несколько раз поблагодарив Кобзача. – Меня расстреляют?

– Естественно. Как вы понимаете, лагеря для военнопленных здесь не предусмотрели.

– Ах, да, вы – диверсант. Пленные для вас не существуют, – отрешенно проговорил гауптман, невидящим взглядом рассматривая оставшееся стекло на своих очках, которые все еще держал в руке.

– Вот именно. Выведу вас на ничейную полосу и там расстреляю. На виду у ваших солдат. Как считаете, это будет выглядеть достаточно почетно?

Гауптман угрюмо посмотрел на Беркута, на старшину, почему-то взглянул туда, где за изгибом ложбины лежали русские раненые… Двое из них были ранены легко. Они даже приподнялись и с интересом наблюдали за допросом. Но третий тяжело стонал и что-то выкрикивал в бреду.

«Почему Бодров медлит?! Нужно отправлять их в тыл», – перехватил Андрей взгляд немца.

Гауптман еще раз взглянул на Беркута и, низко опустив голову, умоляюще пробормотал:

– Не нужно перед солдатами. Это не честь, это позор. Я ведь не ранен. Я попал в плен нераненым, а это всегда позор.