До последнего солдата

– …Это неправда, я не оставил вас. Не предал, – шептал Крамарчук, ощущая, что силы оставляют его вместе с кровью и сознанием. – Конечно, я должен был погибнуть еще тогда, вместе с вами, так было бы справедливее… Но не мы назначаем время смерти, а смерть – нам.

У плотно забитой камнями вентиляционной трубы под ладонь ему попал патрон от трехлинейки. Словно вспомнив, что он еще жив и что рядом враги, сержант приподнялся на локтях и ощупал все вокруг жадным ищущим взглядом. Хоть бы какое-нибудь ружьишко! Хотя бы ржавое, с разбитым прикладом!

– Слышите, вы, Газарян, Иванюк, Петрунь, старшина… я здесь. Много их, врагов, слишком много. И они уже рядом. Я понимаю: вам меня уже не прикрыть… Спасибо, кто-то из ребят оставил патрон. Последний.

Обнимая раненой рукой кончик поржавевшей трубы, Крамарчук приподнялся на локте и, сжав в ладони этот единственный патрон, стал ждать, когда сможет швырнуть его в первого приблизившегося немца.

Их приближалось сразу трое: свирепое выражение лиц, нервное подергивание стволами автоматов, ощущение своего полного превосходства.

– Ничего, ребята, – прошептал сержант, стараясь не замечать врагов и обращаясь только к тем, что навечно остались в доте, – ничего, – еле шевелил он потрескавшимися, окровавленными губами. – Вы держитесь. Я прикрою. Такое уже бывало. Главное, что вы рядом. Вместе мы как-нибудь продержимся. Вместе мы как-нибудь… Во спасение души: это же не первый бой!..

* * *

Старший лейтенант все еще полулежал на том же месте, где Андрей оставил его. Только теперь лицо командира роты еще больше посерело и осунулось.

Его уже давно надо было отнести на хутор, в дом, и там, в тепле, дать немного отлежаться. Судя по тому, как четко проступали на его штанине пятна крови, ранение хотя и не было тяжелым, но все же остановить кровь пока не удавалось. Очевидно, потому, что Корун уже много раз пытался встать и все время тревожил рану.

На всякий случай Беркут сообщил ему о договоренности с гауптманом, считая, что делает это просто так, из вежливости.

– А ведь всякие переговоры с немецкими офицерами на поле боя запрещены, – язвительно заметил старший лейтенант, закуривая самокрутку.

– Кем запрещены?

– Кем-кем?! Теми, что высоко над нами. Решение о любых переговорах с противником может приниматься только в больших штабах. Существует соответствующий приказ.

– Очень предусмотрительный приказ, – холодно признал Беркут. – Нужно будет обстоятельно изучить его… На досуге, конечно.

– Вы не могли не знать о нем, капитан.

– Туда, за линию фронта, где я воевал с сорок первого, курьеры с приказами из Ставки Главнокомандующего, как правило, запаздывали.

– Но даже если вы не ознакомлены были с приказом… Зачем вступали в переговоры с фашистским офицером?

– Потому что этого требовала конкретная обстановка, возникшая на поле боя, – невозмутимо объяснил Беркут, однако Корун, казалось, не слышал его.

– Как вы, советский офицер, вообще могли решиться на такое?

– Не думал, что воспримете это мое сообщение столь воинственно.

– Там, «где надо», воспримут это сообщение еще воинственнее, – уже не скрывал прямой угрозы старший лейтенант.

Капитан мягко улыбнулся и выдержал небольшую паузу. Только осознание того, что перед ним раненый, а потому озлобленный и беспомощный человек, удерживало его от жесткости в голосе.

– Занимайтесь делами роты, коль уж не желаете, чтобы вас отстранили от командования, – и на сей раз как можно мягче произнес он. – Но при этом помните, что благодаря нашим с гауптманом переговорам появится двухчасовая передышка. Это позволит занять новые позиции, оборудовать лазарет и вообще освоиться в каменоломнях, отогреть и накормить людей. А лично вам это еще и подарит несколько минут спокойствия.

Беркут уже хотел отойти от него, но Корун подался вперед, словно стремился перехватить его.

– Вы что, действительно верите, что фашист станет придерживаться данного вам слова?! – саркастически изумился он, стараясь любой ценой задержать Андрея. – Вы кем возомнили себя, капитан?!

И только теперь Беркут по-настоящему понял, как болезненно воспринимает Корун появление на своем плацдарме старшего по званию, да к тому же представителя штаба дивизии. Куда болезненнее собственного ранения.

– Во-первых, я не уверен, что по убеждениям своим гауптман действительно является фашистом. Зато уверен, что данное мне «слово офицера» этот человек не нарушит. И вообще на войне не все так безрадостно, как вам кажется, старший лейтенант.

– Еще безрадостнее, нежели вам представляется, – озлобленно как-то возразил Корун.

– Сейчас же распоряжусь, чтобы отнесли вас в дом, в котором находился связист. Там тепло, вас перевяжут, и постарайтесь уснуть. Прежде всего, уснуть.

– Но я буду продолжать командовать ротой, слышите?! Пусть вы хоть из Генерального штаба. От командования меня может отстранить лишь командир полка…