До свидания, мальчики!

Я вернулся к яхте, дожевывая тюльку. Работа не пошла: у меня двоилось в глазах и голова стала неприятно тяжелой. Я дал себе слово никогда не пить водку и вообще больше ничего не пить. Я лег в короткую тень под кустом и заснул.

Сашка и Витька шпаклевали корму. Я лежал с открытыми глазами. Тень от куста покрыла ноги: значит, я проспал не меньше двух часов.

— Интересно, что сейчас Инка делает? — спросила Катя.

— То же, что ты делала: матрас соломой набивает, — сказал Витька.

— Я уверена, завтра она уже будет нас ждать, — сказала Женя.

— Она может ждать нас даже сегодня — это ее дело, — сказал Сашка.

Катя и Женя сидели сзади меня за кустом — я определил это по голосам. Витька сказал:

— Послезавтра пойдем на косу, и весь разговор.

— Смотри, он проснулся, — сказал Сашка. — Ничего себе работничек!

— Не приставай, — сказал Витька.

Я встал и пошел к морю умыться.

13

Мы не пошли на косу ни завтра, ни послезавтра…

Три дня, утром и после обеда, мы приходили в военкомат к лейтенанту Мирошниченко, и, едва мы появлялись в дверях, как он говорил:

— Сегодня ничего нет. Из города не отлучаться.

Он, по-моему, догадывался, что мы хотим куда-то поехать. А я не находил себе места в городе. Витька и Сашка с девочками не скучали, и мне с ними было еще хуже. Яхта стояла на воде, и они с утра до вечера носились по заливу, а вечером ходили в какой-нибудь санаторий смотреть кино. В городе портреты Джона Данкера заклеили новыми афишами с портретами Саула Любимова. Женя заявила, что необходимо сходить на концерт. Игорь и Зоя ее поддержали. Они слушали Любимова в Ленинграде и сказали, что пойти на концерт стоит. Игорь и Зоя все дни проводили с нами. А я под разными предлогами оставался один и один ходил по городу. Город — это не только дома и улицы, но и люди. Из близких мне людей в городе не было только Инки, и сразу появилась пустота, которую никем и ничем нельзя было заполнить. А город, как нарочно, никогда не был таким веселым, как в то лето. Я уходил в самую глушь Старого города. Я редко бывал здесь раньше. Кривые тихие улицы поднимались в гору, и в трещинах старых плит росла трава. За высокими заборами из ракушечника, в домах с галереями по фасаду жили татары и греки. Услышав шаги прохожего, на забор выпрыгивали огромные собаки. Они не лаяли и не нападали. Они просто шли по забору, вздыбив на загривке шерсть и приподняв в свирепой улыбке черную бахрому губ. Я проходил Старый город насквозь и снова спускался к морю на Приморский бульвар, на улицы, по которым гуляло много красивых женщин. В то лето, казалось, все красивые женщины страны съехались в наш город, на никем не объявленный конкурс красоты. Такие прогулки меня успокаивали: наверно, действовала сила контраста.

Под вечер я зашел к садовнику на Пересыпи, который выращивал голубые розы. Мы не были у него два года. В островерхом соломенном бриле, в выцветших синих брюках с матерчатыми подтяжками, перекрещенными на спине, садовник работал в розарии. По-моему, он совсем не изменился. А меня он, кажется, не узнал. Я сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуй.

Я облокотился на изгородь и смотрел, как он граблями ровнял под розами перегной.

— Давно не был, — сказал он.

Значит, он все-таки меня узнал. Я вошел в калитку и взял у него грабли, а он сел на перевернутую тачку. Много таких предвечерних часов провели мы в розарии. Голубые розы были недолговечны и без запаха. Сколько мы помнили садовника, он искал способ продлить жизнь и сохранить запах роз. Мы не понимали, зачем ему это?

— Все ищете? — спросил я.

— Бросил. Вывел три новых сорта, а голубых нет, — сказал он. — Природу не обманешь. Нет роз голубых оттенков. Наверное, голубой цвет не имеет запаха. А роза без запаха не бывает.

— По-прежнему красите?

— Крашу, что ж делать. Не хочу, а крашу. Люди требуют. Им лишь бы красиво. Пусть мертвая, но красота.

Я, как и прежде, не понимал, чем садовник недоволен: он и его голубые розы прославили наш город. Я привез тачкой две бочки воды и ушел. Мне и здесь было беспокойно. Когда два года назад я пошел к Инке на день рождения, я подарил ей три цветка голубых роз…

Я пошел в курзал пешком через весь город. На Приморском бульваре было много военных моряков. Мерным, неторопливым шагом прогуливались патрули. Они ходили по краю мостовой, подчеркивая свою обособленность. Потом я сидел в глухой части парка на перилах полуразрушенной каменной лестницы. Свет едва пробивался сюда с аллей. В море стояли огни. К пляжам приплыло много медуз, — значит, где-то прошел шторм, но море было спокойно, и огни кораблей отражались в черной воде. Берег был тоже усеян огнями; самые дальние и редкие горели на соляных промыслах. По береговым огням я мог назвать прилегавшие к морю улицы. Концерт кончился: я это понял по голосам в аллеях. Я подумал, что надо пойти встретить наших, но только подумал и продолжал сидеть.

По лестнице спускались.

— Тут кто-то есть, — сказала женщина.

— Осторожно, обломанная ступень, — ответил мужчина.