До свидания, мальчики!

— Как Инку жалко, — сказала Катя. — Надо же, чтобы так не повезло. Никогда раньше сразу после экзаменов не ездили в колхоз.

— По-моему, она плакала, — сказала Женя.

— Ты видела?

— Во всяком случае, слезы на глазах видела.

— Что будете делать? — спросил я.

— Имею предложение пойти на пляж, — сказал Сашка.

— Я пойду зашпаклюю яхту.

— Все пойдем. Мы же обещали Инке прийти на косу, — сказал Витька.

Я испугался, что Сашка передумает идти на пляж. Но Сашка не передумал.

— Не морочьте голову, — сказал он. — После обеда пойдем в порт. Надо же все равно захватить краску.

— Буду ждать вас в порту.

Я перешел мостовую.

На грузовом причале Павел разговаривал с матросом «Посейдона». Матрос стоял на носу баркаса и выбирал канат. Я разделся, сложил одежду под кустом и в одних трусах замешивал шпаклевку из сурика.

Подошел Павел.

— Почему один? Непорядок, — сказал он.

— Не мешает иногда побыть одному.

— С рыжей поругался?

— Ни с кем я не ругался. Она в колхоз уехала.

— Понятно. А то, смотрю, что-то вид у тебя не профессорский. Отчаянная девка. Подбегает ко мне, говорит: «Я вас с Володей видела, их там Степик бьет». — «Постой, говорю, здесь». Прибежал, темно, как в животе у негра после черного кофе. У самого спина зудит — ножа опасается, а тут еще она вертится, тебя ищет.

— Не помню, мы тебе спасибо хоть сказали?

— А на что мне оно? Куда мне его девать? Чего она в тебе нашла? Может, ты какой секрет знаешь?

— Ты что-то про Нюру Степику говорил. Что он с ней сделал?

— То же, что и с твоей рыжей, если бы поймал. С Нюркой из-за этого муж не стал жить.

— Как же Алеша промолчал?

— Да он и не знал. Я об этом потом стороной узнал. Нюрка, дура, молчала. Доказательств никаких. Значит, руби концы. Ты счастливый. Как тебя мать родила?

— Не понимаю.

— Наверно, в рубашке родила. Жениться на рыжей думаешь?

— Думаю.

Я размял в левой руке шпаклевку и стал втирать ее большим пальцем правой руки в пазы и выбоины левой скулы. Главное, чтобы был хорошо прошпаклеван нос: на него сильнее всего давит вода при встрече с волной. Павел лежал на песке, курил и время от времени сплевывал сквозь зубы.

— Неохота из города уезжать? — спросил он.

— А тебе охота?

— Мне что, я с детства в дороге. Сначала по детдомам, потом сам по себе. Весь берег изъездил. Зачем с яхтой возишься — все равно уезжаете.

— Послезавтра на косу сходим.

— Краска не высохнет.

— На таком солнце море высохнет.

— Пожалуй, высохнет. Чего на косе будете делать?

— Наши ребята в колхозе «Рот Фронт».

— Значит, к рыжей? Ядовитая девка. Я тебе по дружбе советую: нельзя ее так оставлять — уведут.

— Хватит, Павел. Я же вижу: Инка тебе самому нравится. Не приставай. Не приставай ко мне, а то поругаемся.

— Смотрю на вас — прямо профессора. Другой раз посмотрю — бычки в томате.

— На тебя тоже как посмотреть. Сказал бы, да ссориться неохота. Должники.

— Обо мне нечего говорить. Я все о себе сам знаю. А что не знаю, мне наш комсомольский вождь каждый день втолковывает. Я-то вижу: природа у вас с Алешкой разная, а какая — пока не пойму.

Матросы с «Посейдона», те, что были с нами у Попандопуло, сидели на причале. Один из них крикнул:

— Павел, кончай исповедоваться.

— Сейчас приду, — сказал Павел. — Завтра беру расчет и вечером открываю прощальный загул. Могу взять в компанию хоть одного, хоть всех троих, образование пополнить.

— Спасибо, Павел. Настроения нет. Мне и Витьке не повезло.

— Слыхал. Один хомут — что морской, что пехотный. Рванем?

— Нет. Мы на косу пойдем.

— Ну что ж, подходяще.

Я взял резиновый шпатель с косо подрезанным концом и затирал им шпаклевку. Шпатель упруго гнулся у меня под руками. Надо было следить, чтобы мастика сглаживала все трещинки и выбоины — следы времени, песка и воды. Работали только глаза и руки, а голова была свободна, и я мог думать.

— Володя! Подойди, дело есть! — крикнул Павел.

Павел сидел с матросами «Посейдона». На бухте каната лежала доска, и на ней стояли две бутылки водки, и рядом была брошена нитка копченой тюльки.

— Степика зимой ты заложил? — Павел налил четверть стакана водки и протянул мне. Я взял, не подумав.

— Может быть. Только я финки у него не видел.

— Финки не видел, — сказал матрос. — Он его пальцем ткнул. Сказал бы, что видел, — и порядок.

— Я же не видел.

— С кем той ночью еще дрались? — спросил Павел.

— Есть такой Мишка Шкура. Но мы не дрались: он не захотел.

— Какой Мишка?

— Придурок пересыпский. Слюнявый такой.

— Он. Точно. Он сейчас при Степике на шухере, — сказал матрос.

— Ладно. Степика придержим. Он сам сейчас под топором ходит. А там уедешь — и концы в воду. Только на глаза ему не попадайся. Выпей, — сказал Павел.

Мне не хотелось пить, но было как-то неловко возвращать невыпитый стакан.

— Чтоб они сдохли, — сказал матрос и подмигнул мне.

У меня судорожно сжалось горло и перехватило дыхание. Я, не видя из-за выступивших на глаза слез, протянул Павлу пустой стакан. Павел вложил в мою руку тюльку.

— Пожуй, — сказал он. — Федор, посмотри, где-то там лук за канаты завалился.