До встречи не в этом мире

Забегая назад, вижу осень в ордынском раю.
Теплый дождь. Хорошо и безлюдно. Стою
у Скорбященской церкви. От гадин

отряхнувшись, гляжу, как сверкают сады.

Вечер светится в каплях небесной воды,
как внутри виноградин.

Грустный фатум. Наивный природный обман.

Верно, парки напутали что-то. Туман
спряли к новому утру. Им, выдрам,

лишь бы судьбы тряслись на третейских весах.

Что касательно выбора звезд в небесах —
я свою уже выбрал.

Никому во Вселенной она не посмеет гореть,

потому что моя. И ее ни узреть,
ни назвать мудрецам. По листочку

я сжигаю во имя ее все прожитые дни.

При церковных свечах и в бесовской тени
я стремлюсь в свою точку.

Будь покоен, Господь: для бессмертных стихов

хватит пищи – всех смертных грехов
дурака и мясца кровяного.

Все одно – на Ордынке ль прощаться с землей,

или в белую ночь захлестнуться петлей
на углу Дровяного.

«Поймаю шарабан – и в тину…»

Поймаю шарабан – и в тину
старинных переулков. Дальше
пойду к тебе пешком, за спину
запрятав торт с шампанским. Шваль же

останется за смутной гранью,

которая, скользя за мною,
безумную толпу пиранью
к Арбату ототрет. Закрою

глаза перед парадным входом,

и время на шпагат в пространстве
растянется. Повеет йодом,
и дверь, засеменив, как в трансе,

пропустит нас в былые чувства,

где, словно заблудившись в Лете,
мы будем удивляться грустно,
что все еще живем на свете.

«Послушай меня, мой Боже…»

Послушай меня, мой Боже,
про то, как у грязных дэзов
целуют в глаза прохожих
агаты древесных срезов,

как Муза в волшебной маске

среди итээров постных
отчаянно хочет ласки,
как девочка среди взрослых.

И утро сменяя новым,

под плач водосточных трактов,
внемли хоть кивком, хоть словом,
как в доме моем абстрактном

цветет, с каждым днем светлея,

лесной светлячок, свеча ли:
Поэзия-орхидея
моей о тебе печали.

«Здесь, как в пристанище Билли Бонса…»