Добрее одиночества

У Сычжо был старый фотоаппарат «Сигалл» с пленкой типа 120 – древнее устройство: нужно было опускать взгляд на стеклышко, чтобы видеть изображение, нужно было фокусировать кадр, крутя то и это, и после каждого кадра поворотом рукоятки продвигать пленку. Боян помнил эти допотопные аппараты с детства, когда они были признаком совсем иного статуса, принадлежали тем, кто мог себе позволить какую-никакую роскошь. Глядя на свои вылазки с Сычжо глазами встречных, Боян видел их абсурдность: мужчина под сорок с залысинами паркует свой BMW в обшарпанном переулке, и молодая женщина фотографирует трещины в стенах и пыль, скопившуюся на выброшенной бамбуковой коляске. Он задавался вопросом, приходило ли Сычжо в голову, что каждый из них – имитатор своего рода: он играет роль снисходительного кормильца и содержателя молодой женщины, а она, мало что имеющая, изображает ностальгическую душу в поисках давно утраченного времени.

Они не говорили во время этих прогулок ни на какую определенную тему – отчасти потому, что Сычжо постоянно надо было останавливаться и смотреть в видоискатель. Ей нравилось показывать ему то, что она находила: ржавый, покрытый паутиной велосипедный замок; старый призыв к коммунистическому Большому скачку, кое-как оттиснутый на кирпичной стене; киоск с сигаретами и газировкой, сооруженный из старого пикапа.

То, что ее интересовало, Бояна не интересовало нисколько. Это были фрагменты его прошлого, не настолько отдаленного, чтобы они обрели в его глазах какую бы то ни было красоту. Но ему нравилось смотреть, как она залезает на перевернутую тачку или опускается на четвереньки, чтобы прочесть детское ругательство, вырезанное в углу двери, должно быть, лет пятьдесят назад. Его взгляд, если она чувствовала его на себе, смущал ее не настолько, чтобы она меняла свое поведение.

Порой ему хотелось попасть в ее видоискатель, но ему хватало осмотрительности не ставить себя в положение, опасное для статуса. Если он был «папиком», то наицеломудреннейшим: он не притронулся к девушке и пальцем. Он перестал называть себя ухажером, и перемена ее, похоже, не обеспокоила. Было ли это для них обоих игрой? Оба проявляли терпение или, хуже, расчетливость; Боян предпочитал думать, что неопределенность со временем разрешится. Он никуда не спешил, ему скорее нравились эти еженедельные вылазки, не сопряженные ни с каким грузом ответственности – по крайней мере для него. Этот побочный проект – как еще он мог назвать происходящее? – сделал его более терпимым в отношении Коко: ее вульгарная прямота тоже могла действовать освежающе.

На что Боян не без тревоги обратил внимание – это что его мысли, когда он смотрел, как Сычжо фотографирует, часто обращались к Тете, к смерти Шаоай и к молчанию Жуюй и Можань. Он дважды заходил к Тете, но не настаивал, чтобы она, стойко старавшаяся показать, что со всем справляется в своей изолированной квартирке, делилась с ним чем-либо. Он заплатил за три лишних месяца женщине, приходившей при жизни Шаоай через день, чтобы Тетя могла выйти в магазин или просто подышать воздухом. Эта женщина среднего возраста, временно уволенная с государственного предприятия, оценила его щедрость, и у них с Тетей возникло что-то похожее на дружбу. Тете, он знал, поздно было заводить совсем новые дружеские отношения или возобновлять старые, сошедшие на нет.

Ни от Жуюй, ни от Можань ничего не было. Сколько может стоить, подумал он однажды, нанять кого-то, чтобы их найти? Нет сомнений, что можно договориться с кем-нибудь недорогим в нью-йоркском или лос-анджелесском чайнатауне.

– О чем вы задумались? – спросила Сычжо, и Боян осознал, что он особенно тихий сегодня.

Они были около старой деревеньки, где среди высокой высохшей травы тянулись заброшенные рельсы. Декабрьское солнце опускалось за тополя, единичные неопавшие листья трепетали на ветру. Чуть раньше Сычжо сфотографировала половинку разорванного воздушного змея, застрявшую в ветвях; он даже пошутил насчет змея, благодаря которому они познакомились, но печали своей этим не развеял.

– Как быть хорошим, – ответил Боян.

– Вы хороший?

– Стараюсь быть.

Сычжо положила фотоаппарат в дерматиновый футляр, и Боян подал ей перчатки, которые держал, пока она манипулировала ручками и кнопками аппарата.

– То, что вы делаете для меня, – часть ваших стараний быть хорошим? – спросила она.

– Что я для вас делаю?

– Возите меня, носите мои перчатки, следите, чтобы никто меня не умыкнул…

– Хотите верьте, хотите нет, но для других я делаю гораздо больше, чем для вас.

– Если так, то вы уже, казалось бы, хороший человек?

Порой вопросы Сычжо звучали так, будто она с ним заигрывает. Он хотел, чтобы так оно и было.

– Боюсь, вам очень скучно здесь, – сказала Сычжо, не дождавшись от него ответа.

– Не столько скучно, сколько холодно, – ответил Боян. – Как насчет того, чтобы заехать перекусить? В десяти минутах отсюда есть одна закусочная, там сравнительно чисто.

– Откуда вы знаете?