Добрее одиночества

– Я неплохо знаю этот район, – сказал Боян, но не стал добавлять, что помогал одному своему партнеру готовить сделку, которая превратила бы землю по соседству с деревней в место отдыха с виноградарским хозяйством: виноделие было одним из новейших трендов. В последнюю минуту сделка сорвалась – и хорошо, что сорвалась. Бояну было бы жаль, если бы город еще один унылый участок уступил процветанию.

– Вы все места знаете, куда меня возите?

– Более или менее, – ответил Боян. – Я вообще стараюсь знать, что делаю.

– И что вы делаете сейчас?

– Получаю удовольствие от прогулки с вами.

– Но почему, если тут так холодно и скучно? Вам легко было бы найти способ веселее провести свободные часы.

– Если вы имеете в виду убить время – то да, у меня есть другие способы, но сегодняшнее я бы зря потраченным временем не назвал, – сказал Боян и открыл перед Сычжо дверь машины.

Пока он запускал двигатель, она сняла перчатки и поднесла руки к обогревателю.

– Не надо так делать, – сказал он. – Будет ознобление кожи.

Она странно посмотрела на него и, не говоря ни слова, опять надела перчатки.

– Что с вами? Я что-то не так сказал?

– Ни у кого сейчас не бывает ознобления кожи.

Боян задумался, так ли это. Он вспомнил зимы в начальной школе, когда у всех мальчиков были распухшие красные пальцы, и у иных девочек тоже, но у Можань – никогда. Всякий раз, как они входили в комнату, она напоминала Бояну, что не надо сразу идти к батарее, сначала нужно потереть руки как следует. Для любой проблемы у нее было решение, подумал Боян; всегда на месте, всегда, и считала до ста, прежде чем пустить его к батарее. Велика ли отрада, исходящая от хорошего человека вроде нее? Не так велика, как она думала, увы.

– Вы чем-то раздражены, – сказала Сычжо.

– Почему у детей сейчас не бывает ознобления? – спросил он.

– А зачем? В мире все довольно плохо и без ознобления.

Боян посмотрел на Сычжо, которая не смотрела ни на что, кроме кончиков своих пальцев в перчатках. Чем, подумалось ему, вызвано ее теперешнее настроение?

– В мире было бы хорошо, если бы нам не о чем было тревожиться, кроме озноблений, – сказал он.

– Тогда вы, должно быть, чувствуете себя хорошим человеком.

– Почему?

– Потому что ваша единственная забота сегодня по моему поводу – это чтобы у меня не было ознобления.

– Откуда вы знаете, что единственная?

– Зачем мне хотеть это знать?

– Естественно для человека хотеть знать, что на уме у другого человека, – сказал Боян. – По крайней мере когда они находятся рядом.

– Естественно? – Сычжо показала на огромную ворону – она расправила крылья и запрыгала на другую сторону дороги, предпочитая посторониться, а не улететь. – Вот прекрасный пример того, что в этом городе нет ничего естественного.

– Откуда у вас такое неприятие?

– Разве птица не должна улетать, когда едет машина? – спросила Сычжо. Где-то она прочла, сказала она, что единственная эмоция, какую испытывают птицы, это страх.

– Может быть, вороны привыкли к машинам.

– То есть они больше не могут почувствовать страх? Ворон лишили их единственной эмоции?

Боян повернул на узкую боковую дорогу. Что-то, он чувствовал, пошло не так. Он мысленно вернулся к прогулке – Сычжо, фотографируя змея, выглядела спокойной и заинтересованной; когда они встретились днем, в ней не ощущалось никакой апатии. Почему его слова об озноблении не были восприняты как безобидное проявление внимания?

– Мне чудится, что вы не только птиц имеете в виду, но и что-то еще, – сказал он.

– Всегда есть что-то еще, разве нет?

Что он думал о ней (он даже начинать не хотел в этом разбираться) и что она думала о нем (у него не было никакой возможности это узнать) – эти вопросы сопутствовали им на прогулках; но они никогда не останавливались, чтобы бросить прямой взгляд на безмолвных сопровождающих.

– И что это за что-то в данном случае? – спросил Боян.

Сычжо смотрела вперед – машина приближалась к концу узкой дороги, где ее перегораживала металлическая цепь. По ту сторону цепи была открытая площадка. Боян просигналил, и кто-то выглянул в окно одноэтажного строения, а затем отпер дверь. Это был старый мужчина, чье лицо, пока он шел через площадку и когда говорил им, что закрыто, ничего не выражало.

– Как закрыто? – удивился Боян. – И пяти еще нет.

– Закрыто, – повторил старик и перевернул висевший на цепи картонный прямоугольник, чтобы они увидели надпись. Продано, гласила она.

Боян наклонился с извинением перед Сычжо – она села прямее, чтобы он мог порыться в бардачке. В конце концов он нашел нужную полупустую пачку сигарет – у него лежало там три пачки разных сортов, из которых он брал в зависимости от того, с кем имел дело.

– Кому продано, папаша? – спросил он, протягивая старику сигарету.

Тот понюхал ее – она была самого дешевого сорта из трех – и кивнул сам себе.

– «Городскому океану», – сказал он.

«Городскому океану», повторил Боян мысленно.

– Случайно не «Столичному океану»? – спросил он.

Старик подтвердил: да, «Столичному». Боян задал еще несколько вопросов, от которых старик отмахнулся.

– С этим к сыну моему, – сказал он и пошел прочь.