Добрее одиночества

Некоторое время Жуюй бодрствовала, и она знала, что Шаоай тоже не спит. Жуюй смутно чувствовала, что имеет над старшей девушкой власть, но понимать, что это за власть, не хотела; в известной мере она предпочитала думать, что эта власть не отличается от ее власти над Бояном и Можань, хотя эти двое были прозрачны, а в Шаоай, сильно ей досаждавшей, была вместе с тем какая-то тайна. Однако даже мысль о том, чтобы понять эту тайну, вызывала у Жуюй отвращение. К тому же она не готова была дать превзойти себя в том, чем владела в совершенстве: непрозрачность делала ее таинственной в глазах людей. Чтобы узнать другого человека лучше, ей пришлось бы этим поступиться, стать не такой непроницаемой.

11

Прошло три дня, но разговора, которого Жуюй начала страшиться, в котором Селия потребовала бы объяснить, почему она сообщила о смерти знакомой Эдвину, но не сообщила ей, Селия не заводила. Мы не были с умершей очень близки, сказала бы Жуюй, но этого, она знала, было недостаточно. Для Селии всякая смерть, кто бы ни умер – чужой человек, про которого написали в газетах, дальний родственник кого-то малознакомого, чей-нибудь состарившийся питомец – была существенна, горе других людей било по ней, оставляло синяки, но и по-особому живило ее. Лишить Селию возможности погоревать значило отказать ей в праве что-то почувствовать.

Не без зловредного лукавства Жуюй подумала, что, может быть, надо было сказать Селии про смерть Шаоай: кто еще из чужих способен остро ощутить, как пошли прахом устремления и надежды Шаоай, представить себе двадцать один год тюрьмы, которой стало ее собственное тело? Так почему не сделать уступку и не принять Селию в заочные свидетельницы этой кончины? Кто лучше для этого подходит, чем Селия? Кто еще сделает это для Шаоай? Безусловно, мать Шаоай сейчас страдает. Боян в своем имейле не упомянул о Тете, но Жуюй знала, что она жива: когда несколько лет назад умер Дядя, Боян об этом сообщил. Но смерть собственного ребенка оплакивает всякая мать, горе матери, как и материнская любовь, мало что дает для искупления. В мире было бы больше доброты, будь матери, и только они, судьями своих детей. Все получали бы отпущение грехов даже до сердечного раскаяния, все, кроме тебя, подумала Жуюй со внезапной злостью; кроме тебя – одинокой, недоброй, не испытывающей сожаления сироты.

Смерть Шаоай не стала для Жуюй неожиданностью. Разве она, дав Бояну этот электронный адрес и регулярно проверяя почту, не ждала ее смерти все эти годы? Ждал ли он, подумалось ей; ждала ли Можань? Мало что связывало их, кроме этого ожидания, которое, теперь окончившись, наконец отпускало их в пустоту, где даже самое чуткое ухо не услышит в трех не связанных между собой музыкальных фразах того, что некогда они принадлежали к одной пьесе. Какую рябь, задавалась Жуюй вопросом, подняла эта смерть в других двух сердцах? Но, может быть, они зачерствели за годы, на что она, желая Бояну и Можань быть счастливее, надеялась.

Ни с ним, ни с ней Жуюй после отъезда из страны не виделась, но инстинктивно чувствовала, что они ее не забыли. Стало бы им легче, узнай они, что и она не забыла их? О других людях из своего прошлого – о тетях-бабушках, о двух бывших мужьях, об Эрике – она думала не часто. А когда думала, то без любопытства, мало затронутая их жизнями и, в случае теть-бабушек, смертями. Но к Можань и Бояну она была более благосклонна; иногда позволяла себе задумываться, как у них сложилась жизнь. Им не повезло, что они с ней встретились, что забрели на поле сражения, где им нечего было делать. Но чье это было поле, чье сражение? Когда-то в прошлом Жуюй думала, что сражались между собой они с Шаоай. Но равного боя с ней Шаоай не заслуживала; возможно, это был бой между ней и Богом, но она не хотела – ни раньше, ни теперь – наделять его таким статусом.

Допустим, человек вступает в сражение без определенного врага и, испытывая слепую решимость, оставляет позади себя труп за трупом. Если ее жребий именно таков, то Жуюй не видела смысла ставить его сейчас под вопрос. Можань и Боян стали ее жертвами, но в каком-то смысле она, вероятно, подняла их жизни на новый уровень. Этот взгляд, который окружающему миру, без сомнения, показался бы бессердечным, успокаивал Жуюй: в них, когда она с ними познакомилась, не было ничего необычайного. Годы житья – ссоры с окружением, мелкие триумфы, которыми надо довольствоваться, – истаскали бы их невинность самым банальным образом. Впрочем, не обманутая невинность сделала их интересными – невинность всегда оказывается обманута, – а то, что ни Боян, ни Можань не понимали, как нести такую долгую ношу, как Шаоай, и почему это их ноша.