Добролёт

Вскоре, вслед за Речкиным, ушла и Вера Егоровна, чтобы подоить пришедших коров. Оставив нам закуску, баба Клава начинали убирать со стола и мыть посуду. Хорев поправлял под собой табурет, начинал откашливаться, красное, как начищенный кирпич, лицо становилось годным для сурьёзного разговора, и мы с ним начинали обсуждать последние мировые новости, от них переходили к новостям городским, а потом, как это и положено, приступали к самым главным – деревенским. Сосед был в курсе всех событий, и у него на всё была своя, как он утверждал, проверенная жизнью, критическая оценка всего происходящего, которую, как я заметил, должно быть, чтобы не нарваться на скандал, при Речкине он не высказывал. По моим наблюдениям, для деревенских бывшая школьная поляна оставалась как бы нейтральной территорией, на которую боевые действия не распространились.

Свой разговор Федорович начинал о видах на лесной урожай. Здесь, как говорил ещё Шугаев, его прогнозам можно было доверять больше, чем метеорологам, чутью и наблюдательности бывшего лесника можно было только позавидовать. Казалось, Хорев помнит всё: тропинки в лесу, лучшие охотничьи и ягодные угодья, где и что нынче уродилось, а в каком месте при цветении ягоду прихватило утренними заморозками. Для большей убедительности сосед поднимал щепку и начинал рисовать, по какой дороге или тропе идти, после какой развилки надо повернуть в ту или иную сторону. В такую минуту мне казалось, что Хорев знает всё, что находится в тайге, за сотни километров от Добролёта.

– Богдан Федорович, а сколько километров будет до Чёрной речки? – спрашивал я. – Там, говорят, самые ягодные места.

– Сколько? Да кто её знает! – покачивая ногой и свесив свой крупный горбатый нос, отвечал Хорев. – Намедни приезжал ко мне кум, попросил туда на черничник сводить. Ну, мы с ним выпили румку, другую и пошли. Идём, идём, он, видимо, притомился и спрашивает: сколько ишо идти? А я откуда знаю? Говорю: расстояние здесь меряли два брата. Верёвкой. Вскоре она порвалась. Старший говорит: давай свяжем, а младший махнул рукой: давай так скажем – кто проверять будет? Набрали мы по три ведра черники и вечером были дома. Вареники с черникой – одно объеденье. И для зрения она полезная. Раньше мы её для аптек заготавливали, сушили и в мешках в город отправляли. Да мало ли чего приходилось нам заготавливать?

Я поглядывал на него и думал: действительно, прав был Шугаев, называя его тургеневским Хорем; в нём природная рассудительность уживалась с осторожностью лесного зверька, с его умением выживать в любых, самых неблагоприятных, условиях. Он, как и Речкин, знал многое: как гнать дёготь, приготавливать сироп из берёзового сока, делать из ягод вино, как сложить русскую печь, как переночевать без палатки в тайге. И ещё многое-многое другое. Как и все деревенские, при случае любил прихвастнуть и показать, что городские для него вроде недоношенных детей. За что ни возьмутся, всё, по его мнению, плохо. За примерами далеко ходить не надо. Как-то, по его словам, два дачника-неудачника решили вспахать огород на горке. Взяли лошадь, им запрягли её, приладили плуг. Начали пахать, а плуг по одному и тому же месту ходит. Аж до коренных пород распластали землю. Вся деревня собралась внизу около дороги, смотрят, чем же дело кончится?

– Я поднялся на горку, отрегулировал плуг и вспахал.

«Это, – сказал я им, – вам не на машине ездить! Плуг – хоть с виду приспособление простое, но требует умелого обращения».

Хорев говорил, что летом для местных главная забота – это покос. Если не заготовишь сена на зиму, то продавай или режь скотину.

– Это Речкину всё нипочем. Кроме собак, ничего не держит. Живет от случая к случаю, где густо, а где и пусто. Одной тайгой не проживешь. Чего с него возьмешь? Детдомовец, пролетарий!

– Так он тракторист отменный, – пытался возразить я.

– Вот чё я тебе скажу! Горло у него дырявое, – обречённо махнул рукой Хорев. – И не таких молодцов-удальцов румка ломала.

Уже по темноте, подсвечивая себе фонариком, я провожал подвыпившего соседа до его калитки и возвращался к себе домой. Было ещё тепло, движение воздуха останавливалось и меня со всех сторон обступала вселенская тишина. Но не надолго. Где-то недалеко, на горе, пробуя голос, обречённо начинала куковать кукушка, и многие, в том числе и я, начинали загадывать, сколько же мы ещё проживем на белом свете? Снизу, от реки, наползала лёгкая дымка, очищаясь от всех деревенских запахов, воздух свежел, становился легким и невесомым, совсем рядом обсуждая дневные новости, время от времени начинали переговариваться люди, мычать недоеная скотина, и глухо, точно для контроля и проверки слуха, перелаивались собаки. Свои года они не считали, доверяя делать это людям.