Добрый мир

остался болеть. А Коля затерялся в дальнем углу аппаратного зала, у того

самого окна, где чуть не заснул перед обедом, и затих. Через десять минут

Янкевич застал его там за тем же столом и в той же позе, что и час назад.

— Подъем,— негромко сказал Виктор Се

менович.

Коля открыл глаза, внимательно посмотрел на своего старшего

товарища и вдруг далеко не сонным голосом спросил:

—

Семеныч, я похож на рогоносца?

— На кого, на кого? — не понял тот.

— Я говорю, я похож на человека, которому жена ставит рога?

Голова его все так же мирно покоилась на столе.

— Перегрелся, что ли...— пробормотал

вместо ответа Янкевич.

Коля встал из-за стола, застегнул халат и надел чепчик.

— Точно, перегрелся. Мартовское солнышко и все такое прочее.

Так похож или нет?

— Отвяжись! — Янкевич с досадой махнул рукой и отошел к

соседнему столу.

В другом конце лаборатории все еще шло сражение. Там яростно

лупили по кнопкам шахматных часов, обзывались «воронами» и грозились

отомстить. На дверях их лаборатории висела ограждающая табличка — «Без

разрешения не входить»; утренние чаи и обеденные шахматы были тихой

привилегией их маленького мужского коллектива.

Коля бесцельно прошелся от стола к столу, пнул попавшийся под ноги

спичечный коробок и остановился у окна, лицом на улицу.

— Неужели так все худо? — сдержанно

спросил за его спиной Янкевич.

Вместо ответа Коля громко зевнул и с хрустом потянулся.

2

Коле Батаеву шел тридцать третий год. Он работал лаборантом на

химическом заводе и до недавнего времени ничего в своей жизни менять не

хотел. Зарабатывал он неплохо: лаборатория дефектоскопии имела все льготы

«горячего» цеха и его шестой разряд — выше в шестиразрядной сетке не

бывает — позволял ему чувствовать себя если не кормильцем, то уж

наверняка первым номером в их семейных

финансовых делах. Оснований считать себя плохим мужем или отцом у

Коли не было: он не пил, не курил и не дрался. Не был занудой. Мыл посуду и

ходил в магазин. И готовился в институт. Хотя мог бы вполне без него

обойтись. Но ей хотелось — и он готовился... Читая однажды брачные

объявления,— с недавних пор их стали печатать в еженедельном приложении

к областной газете — он невольно представил себя в роли соискателя

семейного счастья и мысленно, шутки ради, набросал о себе необходимую

«брачную» информацию. Получилось нисколько не хуже, чем у других:

«Элегантный молодой мужчина (32, 182, 98), редкой технической

специальности, с зарплатой выше среднестатистической, без вредных

привычек и со спокойным характером, любитель книг и крепкого чая...» И все

было правдой, даже «элегантный»; Люся сама не раз говорила, что он у нее

мужик видный. Иногда, правда, в порыве откровенности она могла сказать и

другое. Например, то, что до идеала настоящего мужчины ее возлюбленному

лаборантино было далековато: для этого он тяжеловат и малоподвижен. Но

зато сама же его оправдывала: в нынешние времена, мол, мужик вообще стал

слаб в коленках и таких, как он — пруд пруди; не случайно одни вдруг

застонали — «берегите мужчин», а другие стали подтихую выбирать женщин

главами целых государств. Коля относился к таким откровениям почти

равнодушно: мало ли чего не наслушаешься в таком бабьем царстве, как ОРС

со стройуправлением. Любителей почесать языки там было на десяток его

лабораторий.

Ей хотелось, чтобы он был не глупее других — и он старался

вовсю: он, как и эти другие, выписывал «Иностранку» и «Литературную

газету», не позже других читал Хейли и Пикуля, сдавал макулатуру за

дефицитные книжки и том за томом выменивал «Библиотеку исторического

романа». Он был в курсе всех интеллигентных увлечений последнего времени

— от йоги и экстрасенса до народной медицины с ее травками-муравками и

мудрыми бабками.

И тем не менее «домик, который построил Джек», на глазах

разваливался. Уже целых полгода. С тех самых пор, как Люся съездила в

Ленинград. Вернее, с того дня, через неделю после ее приезда, как он

обнаружил у Вострецовых восемь ее ленинградских фотографий. Дома их не

было; дома были только те, где на фоне знаменитых ленинградских

памятников позировала их бойкая орсовская братия, все эти Леночки, Зиночки

и Розалии Давыдовны. На восьми вострецовских всюду рядом с Люсей —

слева и справа, с улыбающейся или философически-задумчивой рожей, чуть

склонив на бочок лысеющую головку или гордо откинув ее,— присутствовал

один и тот же длинный усатый пижон, лет сорока, в джинсах и замшевой

куртке.

Вострецовы были друзьями дома. Порыться в их книжном шкафу или

засунуть нос в коробку с фотографиями считалось между ними нормальным

делом. На обыкновенных субботних посиделках каждый волен заниматься

чем хочет. Они и занимались. Ленка с Люсей варили в кухне кальмаров.

Андрей убежал за пивом. А Коля сунул нос в большую, болотного цвета,

коробку с фотографиями.

О том, что он там увидел, он не рассказал Люсе ни сразу, ни потом. И

ничего не расспрашивал сам. Во-первых, потому что не жаждал услышать

ничего для себя интересного; он сам летал однажды с заводскими ребятами по

турпутевке, правда, не в Ленинград, а совсем рядом, в Улан-Удэ,— и ничего

сногсшибательного там не видел: гостиница, знакомства с