Добрый мир

достопримечательностями да беготня по магазинам. В Ленинграде наверняка

все было то же самое, разве что чуть помасштабней: крупнее гостиница,

больше достопримечательностей — и магазинов... А во-вторых, этот ублюдок

нигде не был с Люсей вдвоем.

Коле казалось, что его маленькое открытие не будет иметь

никаких последствий. Он не причислял себя к ревнивцам и допускал, что

его жена не обязательно должна нравиться только ему. Ведь глупо было бы

обвинять некоторых женщин в том, что они когда-то и где-то ему

понравились. В Улан-Удэ, например, он катался на речном трамвайчике с

женой старшего технолога из первого цеха. И ездил с ней по книжным

магазинам. И сидел с ней за одним столом в ресторане. Ну и что! Не сообщать

же было Люсе, что у одной из его спутниц была приятная улыбка и очень

стройная фигура; как и ей самой вовсе не обязательно было

рассказывать мужу о том, что с одним толстым лаборантом она была чуть

более дружна, чем с другими. Ему, правда, не приходило в голову

лезть с ней фотографироваться, но ведь и тот усатый тип не обязан

быть похожим на Колю Батаева!

Ему казалось, что ничего не случилось.

Но с некоторых пор после любых самых незначительных стычек Люся

вдруг стала говорить ему, что он ведет себя так, будто весь мир должен ему

миллион. Эти ее заявления действовали на Колю все более раздражающе: он

пытался понять, откуда она это взяла, ведь он не подавал виду! Что за

дьявольский нюх! Или это кошкин комплекс: чует, чье мясо съела? Ведь он

действительно считал, что ему были должны!

А должны были как минимум ответить на два вопроса: первый —

почему фотографии нужно держать не дома, и второй — может ли мужчина

восемь раз фотографироваться рядом с женщиной, если женщина этого не

хочет. Коля носил в себе свои вопросы весь декабрь, и кончилось все тем, что

Новый год они встречали не вместе: Люся, как всегда, в компании

Вострецовых и прочих статских из стройуправления, а Коля — со старшей

сестрой Марией и Алешкой в старом родительском доме на окраине города.

Такая раскладка обозначилась в самом конце декабря, когда Коля исчерпал все

возможности доказать Люсе, что Новый год—праздник семейный и нельзя раз

за разом проводить его где попало. Тем более что ему до чертиков надоели

всякие компании.

Люсю сильно обидело определение их общих друзей как «всяких». А

перспектива провести новогоднюю ночь, уставившись в телевизор, показалась

ей просто невыносимой. К тому же он опять вел себя так, словно ему были

должны. Должны были поступить только так, как хочется ему, а не иначе.

Должны были соглашаться со всякими глупостями, вроде той, что «Новый

год — праздник семейный». Должны были, должны были,

должны — и хоть ты тресни!

Неизвестно, чей праздник оказался содержательнее, но Коля о своем

ничуть не жалел. Такого Нового года, как этот, у него не было давным-давно.

Он и не помнил, когда это священнодейство — смена лет — происходило так

торжественно и спокойно, без гама и суеты.

В большой комнате их старого деревянного дома — мама

называла ее «залой»— стояла пихта, пахучая и разлапистая, как в те давние

времена, когда Коля был маленьким, а отец с матерью были живы; на Новый

год у них всегда стояла пихта, елок отец не признавал; как умудрилась Мария

добыть такую роскошь, Коля не имел представления. Стол был уставлен

яствами, которыми никто, кроме матери, Колю не кормил: рыбный пирог из

самого настоящего язя, пельмени «по-батаевски», очень маленькие и

аккуратные, похожие на детские ушки,— отец ел только такие;

домашней выпечки ореховый торт, картофельные драники, рябиновый морс.

До двенадцати они вполглаза смотрели телевизор и играли в лото.

Втроем, вместе с Алешкой. Эту маленькую вечернюю усладу Коля с Марией

помнили с детства. Потом, когда Алешку уложили спать и убавили до предела

звук телевизора, они приступили к житейским итогам: как жили, хорошо ли,

плохо ли; довольны ли собой; чего хотят в Новом году. Они вдоволь

наговорились «за жизнь».

Возможно, Коля выпил чуть больше, чем ему было нужно. А может

быть, к тому располагала обстановка; но после часу ночи он расчувствовался

до того, что стал рассказывать Марии все свои беды последних времен. Еще

пару часов назад, в прошлом году, он этого не хотел.

— Я, Маш, одного не пойму,— горячо изливал он душу сестре,— ну

зачем ей хранить эти фотографии? Да еще вот так, не дома? Ну порвала бы —

и дело с концом! Что за идиотская конспирация? Ну, не нравлюсь я ей больше

— так пусть скажет: так, мол, Никола, и так, обрыдло жить с тобой, есть

мужики поинтересней. Я прав, Маша, ну скажи?

— Вот вертихвостка! — тихо сокрушалась Мария и подкладывала

Коле пельменей.— Ну и стерва... Я тебе всегда говорила, что вы не пара. Ты

весь в отца. Ему ведь кроме дома никогда ничего не было нужно — и ты такой

же. А этим, из торговли...

— Нет, Маш, ну не дубина же я, стреляться из-за этого не стану:

возьми да скажи мне — на-до-ел... Ты вон своего вытурила — и ничего! Даже

выглядеть лучше стала! Вот и пусть бы вытурила меня: пшел вон, мол, видеть

не могу... И уйду! А так-то зачем?

— Ну ты сравнил! Моего алкаша с собой! Да я Аньку свою стропалю: