Добудь Победу, солдат!

Офицер сначала наклонился, а потом присел, и, Караев, уже уверенный в успехе, успел подумать, что ему удалось перехитрить эту чертову болезнь, эту проклятую болезнь, которая просто на просто испоганила ему жизнь. Так испохабила его судьбу, что ни одна самая завалящая баба не пошла бы за него, будь у него даже три сундука с золотом. Ему удалось перехитрить эту четырежды проклятую болезнь, из-за которой ему не довелось ходить в школу, и которая уготовила ему нехорошую, неказистую смерть. Все-таки, я обманул ее! – подумал он, – Я умру хорошо! Да, теперь я умру хорошо! Это будет хорошая смерть! И очень полезная! Конечно, это будет очень полезная смерть, потому что их много, больше дюжины этих шакалов, этих глупых немцев. И целых два офицера. Да, это будет очень полезная смерть! Потому что тот солдат, который не хотел показывать свою боязнь, когда они вылезли из балки и который хорошо ползает, бесшумно, уйдет далеко, и они не догонят его! И командир, а он очень хороший командир, будет доволен, потому что задание будет выполнено и тот хмурый капитан, который все время щурится, даже когда нет солнца, перестанет ругаться. От этих мыслей ему стало радостно, и он улыбнулся, и правой рукой схватил присевшего гауптмана за ворот мундира, схватил так, чтобы сдавить тому горло и был уверен, что никакая сила не сможет разжать его руки. Он засмеялся прямо в эти удивленные, бесцветные глаза без ресниц, и сказал:

– Первое сентября будет всегда! Понимаешь, ты, сволочь? Всегда!

И еще он подумал, что та маленькая девочка Наденька, которой он смастерил вчера деревянную свистульку, и которая обрадуется чудесно пахнущему апельсину, который он добыл для нее, скоро подрастет, а к тому времени война обязательно закончится. И первого сентября сорок какого-то года она в белоснежном фартуке и с огромным белым бантом на голове, с новым кожаным портфелем в руке, пройдет по улицам Сталинграда и войдет в новую школу.

Думая так, он левой рукой распахнул окровавленную телогрейку, где к его начиненному болезнью животу были туго примотаны полевым проводом противотанковые гранаты. В чеки гранат был продет такой же прочный и гибкий провод и концы его накрепко обмотаны вокруг левого запястья. Радуясь тому, как расширились от страха зрачки белесых глаз, он еще раз повторил так понравившуюся ему мысль: – Да, теперь я умру хорошо! – и сказал с улыбкой этому глупому немецкому офицеру, одновременно выдергивая резким движением чеки всех гранат, сказал радостно и мстительно:

– Тебе привет от товарища Сталина!

Глава 19

Неужели все кончилось и теперь всегда будет эта удивительная тишина? Мне ничего не надо, только бы всегда была тишина, и я не хочу видеть людей, которые все время стреляют, мне хорошо одному. Когда ты один, можно врать себе сколько угодно и получать от этого удовольствие. Ты еще думаешь об удовольствии.

Краус попробовал пошевелиться, потом встал с трудом на четвереньки и заставил себя думать, заставил вспомнить, что с ним произошло. Он отошел, чтобы не участвовать в этом бессмысленном разговоре с пленным, думал о чем-то своем. Потом услышал металлический лязг, увидел гранаты на груди русского, потом… Да, потом ты испугался. Испугался за свою жизнь, нет, это просто инстинкт самосохранения. Пусть так. Потом он бросился в дверной проем и упал, и была яркая, ослепляющая вспышка, но не было звука. Все произошло в полной тишине. Потому что ты сразу оглох, Герберт, сказал себе лейтенант, проверь, слышишь ли ты теперь!

Звуки доносились слабо, голоса или что-то другое, нельзя было разобрать из-за звона в ушах, главное – слух был. Его качнуло, когда он встал, и он оперся плечом о стену и заглянул в проем. Первое, что он увидел, было тело Вайнера. Гауптман сидел у наполовину обрушившейся стены, как будто впечатанный в нее, и в вылезших из орбит глазах его застыло непомерное удивление. Грудная клетка его лопнула от мощного удара, и была распахнута, и Герберт увидел все, что было в ней – легкие, как два черных крыла и между ними, посередине – багрово-безжизненное сердце. Неправда, подумал Краус, неправда, что сердце у человека слева, оно находится прямо посередине. Потому что все в природе подчинено законам симметрии и равновесия. А в тебе нет равновесия, подумал лейтенант и упал.

Он чувствовал, как его несли куда-то, и слышал голос Гюнтера, едва слышал, и голова кружилась так, как будто она лежит на бешено вращающейся карусели, и он наблюдает за ней со стороны. Когда головокружение уменьшилось, и он стал слышать немного лучше, Краус окончательно убедился в том, что он жив и ему вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь, все равно с кем. Он позвал Гюнтера и вместе с денщиком в комнату вошел доктор Швендке. Герберт не был близко знаком с ним, но беседовал несколько раз в госпитале, куда приходил проведать раненого Курта.