Добыча

Костик вошёл в гостиницу и увидел Людку, она спускалась по лестнице с чемоданом. Он скользнул в коридор, но взгляды их всё же встретились, только прочесть друг в друге они ничего не успели.

Пит всё так же безмятежно посапывал, а на своей подушке Костик обнаружил десятирублёвку и клочок бумаги. «Твои 10 серебр. монет – догадайся за что», – было написано там. На обороте этой бумажки он когда-то накарябал номер своего телефона.

1988

Курсант такой-то

– Товарищ курсант, ко мне!

К нему! К самому! Подполковнику! Яченкову!

Через очень-очень много лет в светлом коммунистическом будущем старец Богатько усадит на колени многочисленных благоговейно разинувших рты праправнуков, по-подполковничьи, по-яченковски отечески взъерошит их пионерские вихры, смахнёт дрожащей морщинистой конечностью непрошенную слезу, и благодарная память его в который уже раз воскресит для них из тьмы далёкой доперестроечной эпохи тот легендарный ратный эпизод – нравственную кульминацию всей его долгой и славной жизни.

На высоту полёта слепня нога взмывает в благовонный лагерный воздух, сапог блестит как клинок, в душе сонм архангелов под фонограмму курсантского оркестра пускает петуха в забойном армейском хите «Стоим мы на посту повзводно и поротно».

Так курсант Богатько летит на призыв любимого подполковника, маленького и трогательно-зелёного, издали напоминающего кузнечика. Щёлкают курсантские каблуки и звеняще-хрипящий от наслаждения голос выдаёт следующую информацию:

– Товарищ! Полковник! Курсант!! Богатько!! По вашему!!! Приказанию!!! Прибыл!!!

И вот они стоят друг перед другом: великолепный курсант и великолепный подполковник, и ещё рядом с подполковником, чуть позади него – почти великолепный старший прапорщик.

«Кажется, влип, – пульсирует мысль курсанта Богатько. – Теперь старый *** не отвяжется. Ищет терпил собирать ему в лесу ягоды для варенья, а может, «Жигуль» чинить приспичило, а может, просто не в духе, чёрт его, старого ***, разберёт».

Подполковник Яченков, поправляя на носу очки, подозрительно вглядывается в восторженно выпученные глаза курсанта. У подполковника Яченкова есть все основания сомневаться в искренности столь бурно выражаемых курсантом Богатько чувств.

– Да, – глубокомысленно произносит подполковник Яченков. – Да. – И неожиданно спрашивает у старшего прапорщика:

– Хорош курсант, а?

– Ничо, – подтверждает старший прапорщик, откровенно любуясь курсантом Богатько. – Небось, есть и хуже.

Подполковник Яченков продолжает гипнотизировать курсанта душераздирающим взглядом из-под очков, но запасы нахальства, заложенные природой, семьёй и общественным строем в курсанте Богатько, поистине неисчерпаемы. Поняв это, подполковник Яченков начинает разведку боем:

– Товарищ курсант, вы или большой дурак, или большой шельмец.

– Так я ж! Первое!! Товарищ!! Полковник!!! – восторженно подтверждает курсант Богатько, и в широко распахнутых навстречу прекрасному голубых глазах его отражаются верхушки сосен; он чист и непорочен, как жена командира сборов³.

– Сдаётся мне всё-таки, что ты большой шельмец. Ну да ладно, – подполковник вдруг теряет интерес к курсанту Богатько: в поле его зрения попадает маленькая нелепая фигурка курсанта Фрумкина, который, быстро-быстро перебирая коротенькими пухлыми ножками, старается незамеченным проскочить мимо подполковника. – Ладно, товарищ курсант, идите и занимайтесь согласно установленному распорядку, и смотри у меня, чтоб больше ни-ни, шельмец ты этакий!

– Есть! Больше! Ни-ни! Шельмец я этакий! Товарищ полковник! – радостно соглашается курсант Богатько и исчезает в момент.

– Товарищ курсант!

Курсанту Фрумкину не удаётся преодолеть опасное пространство невредимым: всё его существо до самых интимных глубин потрясается отеческим зовом подполковника Яченкова.

Раздираемый противоречивыми устремлениями, курсант Фрумкин, подобно роденовскому гражданину Кале⁴, замирает в трагической позе: изогнутый торс, заломленные в смятении руки и выброшенная вперёд нога свидетельствуют о том, что недостойный советского курсанта инстинкт самосохранения побуждает курсанта Фрумкина пуститься наутёк и бежать дальше, дальше, дальше, до самой Москвы, но почти гордый разворот головы и вторая нога, правая, анкером впившаяся в землю и не готовая уступить ни пяди, указывают на торжество в курсантской душе чувства долга перед Отчизной – да, замполит сборов подполковник Красных недаром ест свой хлеб и пьёт свою воду!

– Я, – с достоинством произносит курсант Фрумкин.

– Ну-ка ко мне. – Подполковник Яченков ударяет свёрнутой в трубку бумажкой по зелёной, туго обтянутой и специально для этого чуть отставленной ляжке.

– Есть, – отвечает курсант Фрумкин, а сердце его тем временем, как маленькая серая мышка, ныряет в грязную портянку внутри огромного пыльного кирзового сапога.