Дочь четырех отцов

Сигары я нашел, но они превратились в кашу, а Спички тоже безнадежно размокли. Выручил меня Мопассан. Мне пришла на ум его новелла, в которой рассказывалось, как кавалер некой особы в ярости защипал до синевы младенца, всякий раз принимавшегося вопить на весь дом в самый неподходящий момент. Я не стал щипать Шати, чтобы не спал, когда не надо, а незаметно наступил на ногу ягненку. Ягненок заблеял прямо у Шати над ухом, отчего тот немедленно встрепенулся и вернулся к своим «изоляционным» обязанностям. Ну вот, поехали дальше. Теперь можно не опасаться стрел маленького божка.

— Видите ли, голубушка, вся беда в том, что муж ваш так и не знает, что было у вас с художником. Неужто за семь лет вам ни разу не приходила в голову такая мысль?

— Как не прийти! — Мари надменно передернула плечами. — Спроси он вовремя, я бы ответила. Ничего и не было, окромя того, что он своими глазами видал. Он-то, художник, пошалить любил, известное дело, человек молодой, ласковый он был, нравился мне, чего греха таить. А согрешить, как бог свят, не согрешила.

— Вот это-то и надо было вашему мужу хоть раз услышать из ваших уст!

— Мог бы и спросить, времечка-то хватило — семь годков, ни больше ни меньше. Так нет же, все маялись бок о бок, что твои грешники в аду. Было время, думала руки на себя наложить, особливо в темноте донимал враг рода человечьего, бывало, лягу в постелю и до зари места себе не нахожу, только потом и это прошло, смилостивилась Пресвятая Дева Мария. Что ж мне, из-за этого греховодника на вечные муки идтить?

— И не надо, голубушка, вот увидите, жизнь вас еще порадует, вы же молодая и такая красивая!

На этот раз Мари Малярша поправила платок на лбу. На языке платков это должно было означать: «знаю, что хороша, но когда слышу об этом, смущаюсь и хорошею вдвое».

— Вот и чепайский святой ткач то же сказывал, — она потупила глаза. — Я ить и у него была, спрашивала, что духи про меня говорят. Явились они к нему, сами все в белом, а на груди розы красные приколоты, и сказывали, чтобы потерпела я ровно семь годков, а там обрету венец всей жизни моей.

Чепайский святой ткач? Как же, знаю я этого нехитрого пророка. Он беседовал с духами, когда я был еще совсем ребенком. Моя матушка была у него однажды и с тех пор не раз повторяла, что второго такого висельника свет не видывал. Он сообщил ей, что мой дедушка-чабан не выйдет из чистилища до тех пор, пока Святому Венделю не предложат ровно столько, сколько стоит овечье стадо. В посредники он, разумеется, предлагал себя, так как состоял со всеми святыми в дружбе. Себе он не взял бы ни единого крейцера, а дань собирал исключительно во славу святых.

— Этот чепайский святой ткач, должно быть, стар, как Мафусаил. Моя матушка ходила к нему еще молодайкой, а он уже тогда был стариком.

— Так то ж его сын. Говорят, он еще больше святой, чем покойный батюшка, тому духи только в темноте показывались, а к этому и средь бела дня приходют.

Это тоже венгерская специфика: ремесло пророка переходит от отца к сыну, как профессорское звание. У ветхозаветных пророков, насколько я помню, с сыновьями дела обстояли сложнее.

— А сами-то вы духов видали?

— Да что вы, — Мари снисходительно улыбнулась моей наивности. — Куды мне! Мне его карты указали.

— Кого «его»? Духа?

— Не духа, а его. Ну того, о ком духи сказывали.; Вышел мне брунет, стройный, красивый, знатного роду.

На это я ничего не ответил, так как успел усвоить важный постулат деревенской философии: «пусть каждый верит во что ему нравится». Эта бедная Мари живет ожиданием красивого брюнета знатного рода. Так пускай себе ждет, пока не обретет его в докторе, ибо так или иначе этим кончится. В конце концов, он вполне сойдет за брюнета, особенно пока краска свежая.

Дождь прекратился, и капало теперь только с крыши. В приоткрытую дверь заглядывал кусочек радуги, из камышей доносилось буйно-веселое кваканье лягушек. Маленькие водяные квакушки радовались свалившейся с неба субсидии и с воодушевлением возвещали: «Вакса-вакса-квакс!»

На дороге показался поп, он шел к нам, прыгая через разлившиеся лужи.

— Иди скорее, — прокричал он, сложив ладони рупором, — а не то пельмени разварятся!

— Ну, дай вам бог, милая! — Я помахал женщине на прощанье.

Она медленно поднялась, изящным движением оправила влажное платье, посмотрела на меня в некоторой задумчивости и протянула мне руку:

— Спасибо вам за доброту вашу.