Дочь четырех отцов

Я тут же подумал, что женщине наверняка вспомнился художник. Только он и мог приучить ее к рукопожатию. Вообще-то у деревенских баб эта форма приветствия не в моде. Вторая моя мысль была не столько мысль, сколько откровение. «Спасибо вам за доброту вашу». Художник досягнет героини романа не проторенным путем чувственности, но потаенными тропками души. Деревенская баба, типичная «Мари», ведущая тот же животный образ жизни, что все прочие «Мари». Ей неведомо, что в жизни бывает что-то кроме ругани и поцелуев, отдающих чесноком. Никогда не гладила ее волос нежная рука, никогда не касался лба эфирный лепесток поцелуя, никогда не окутывал шелком нежный взгляд. Все это дал ей художник, он распахнул перед нею златые врата неведомого мира. И вот Мари — уже не Мари, а Мария, невзрачная травка обвилась вокруг ромашек и одуванчиков, душа, подобная гелиотропу, устремилась ввысь к нежности, красоте и солнечному сиянию.

— Это тебе, — поп протянул мне письмо. — Ненастье загнало меня на почту, Андялка просила тебе передать, вдруг что-нибудь срочное.

Увы, это оказалось не письмо, а открытка! Издатель просил меня не забывать о сроках! Он надеялся, что вещь будет достаточно драматична и динамична, в соответствии с вкусами нашей публики, а также заверял в совершеннейшем своем почтении и т. д. и т. п.

Черт бы побрал того, кто выдумал эти открытки! А заодно и тех, кто ими пользуется! Ну можно ли было ожидать от издателя такой бестактности — и экономии-то всего на одну крону пятьдесят филлеров! Спасибо и на том, что в открытке говорится о рукописи вообще, а не о рукописи романа.

Интересно, поп прочел ее? Да нет, не думаю, он нелюбопытен. А вот за мадемуазель Андялку не поручусь. Нигде не сказано, что почтальонши должны быть лишены естественной любознательности. Ну да ладно, еще не все потеряно.

— Ах да, — я сунул открытку в карман, — осенью должна выйти моя книга об известковых сосудах бронзового века, издатель торопит с рукописью.

— Да что ты говоришь? Так это же великолепно, — мой дорогой Фидель любезничал что было сил. Вряд ли ему когда-либо приходилось слышать об известковых сосудах. — Фу-ты, сколько дряни под ногами! — (Идти действительно было нелегко: трава под ногами кишела сотнями крошечных лягушат.) — А рукопись-то готова?

— Как же, готова, черта с два! Знаешь, я думал написать ее здесь, в тишине и покое, но время течет как вода сквозь пальцы, а я все никак не возьмусь за дело.

— Так ведь до осени еще полно времени. Это просто замечательно, дружище, что в моем приходе будет написана книга о бронзовых сосудах известкового века. Мы повесим на память о тебе мраморную доску. В этой деревне за время ее существования не было написано ни одной книги, кроме налоговых.

— Но, Фидель, милый, не думаешь же ты, что я собираюсь сидеть у тебя на шее до осени? — Я беззастенчиво играл в застенчивого гостя.

Голубые кроткие глаза попа смотрели на меня так открыто и бесхитростно, что мне и вправду сделалось стыдно. (Выходит, человека может сделать лживым не только любовь, но и сочинительство. Ни то, ни другое занятие не способствует исправлению нравов.)

— Марци, зачем ты меня обижаешь? Тебе, наверно, у нас плохо? Поэтому ты хочешь нас покинуть?

— Что касается меня, дружище, то мне здесь так хорошо, что я охотно нанялся бы к тебе в звонари. Просто нынче не принято месяцами осаждать чужое жилище.

— Во-первых, дом не мой, а приходской. Во-вторых, когда кончатся куры, будем есть ворон. В-третьих, я к тебе так привык, что ежели ты меня покинешь, я подамся в Банат[101] и наймусь к сербам в епископы.

Тут я, конечно, протянул ему руку. Останусь здесь до тех пор, пока не будет готов эпохальный труд, постараюсь занимать как можно меньше места и не путаться под ногами; как пристроюсь с утра в уголочке со своей писаниной, так до вечера и не вылезу. Фидель понял, что мне нужны тишина и покой, и пообещал, что даже толстопятая служанка будет ходить на цыпочках; обед, если мне так удобнее, можно подавать прямо на рабочем месте, не минуешь только одного — вечерней выпивки.

Вернувшись домой, я первым делом составил график. С шести утра до одиннадцати — работа. Потом — поход за корреспонденцией. (Больше нельзя допускать, чтобы она попадала в чужие руки; возможно, удастся перехватывать ее у дядюшки Габора, чтобы мадемуазель Андялка не совала туда свой хорошенький носик.) До часу — обед, до трех — сон. В моем возрасте это уже залог здоровья. До шести — работа. До семи — прогулка по берегу, этнографические заметки, систематизация мыслей на завтрашний день. До десяти — ужин, выпивка, лорум, словом, жизнь общественная. В десять — покидаем сей мир и переходим в мир сновидений. Разумеется, уповая на грядущее воскресение, а то и на бессмертие. Бессмертие мое будет объемом в десять листов, сто шестьдесят страниц. При таком расписании столп моей славы может быть воздвигнут дней за десять. Мне ничего не стоит написать печатный лист за день.