Дочь четырех отцов

Стоп, я совсем упустил из виду раскопки! Разумнее всего было бы их прекратить. У предков хватало ума устраивать свои могилы там, куда, по их мнению, никто никогда не полезет. Глупо было бы ухлопать весь будущий гонорар на то, чтобы у Марты Петуха выросли здоровенные дыни, к которым на рынке меньше чем за пятьсот крон не подступишься. Но что, если мне вдруг понадобятся Богомолец или Мари Малярша? Проще всего до них добраться, оставив Андраша служить культуре. Но одного его оставить нельзя: не ровен час, заработается от скуки до смерти. Для безделья нужны по меньшей мере трое. Что ж, пусть при нем остается Марта Петух в качестве госсекретаря и кум Бибок в качестве заместителя. Остальных — на все четыре стороны, пусть поищут себе другого дурака.

Король бы из меня, однако, вышел никудышный: я ни за что не решился бы прогнать ни одного министра. Как же тогда дать от ворот поворот этим ни в чем не повинным людям? Вечером я попросил нотариуса как-нибудь уладить это дело.

— Не беспокойся, дружище. Направим семерых стариканов на общественные работы. Я велю им сосчитать, сколько у нас тутовых деревьев; даже война не отучила министерство земледелия от этой тутовой статистики. Вчера как раз запрос прислали, а на конверте помета «срочно»! Конечно, господину Бенкоци ничего не стоит в один присест сосчитать тутовые деревья хоть во всем комитате, но так будет лучше. Теперь я могу быть вполне спокоен за итоговую сводку, а кто не поверит, пусть плюнет мне в глаза. Доктор, ваша очередь! Нет, не плевать, а сдавать!

Смотрите-ка, все-таки сочинительство облагораживает. Впервые в Венгрии будет правильно подсчитано количество тутовых деревьев — а все потому, что я пишу роман.

Первый день удался на славу. Я написал не один лист, а полтора. От графика, правда, ничего не осталось. Поход на почту, послеобеденный сон, осмотр местности — все отпало. На лошадку вдохновения вскарабкаться непросто, но, раз оказавшись в седле, уже не захочешь слезать, пока сам не свалишься от головокружения. Чудесная штука — медовый месяц с собственной темой! Лицо украшает улыбка, глаза приобретают блеск, сердце становится добрым, тело упругим, а рука — уверенной. Предо мною — гладкий, чистый лист, отличное перо несется по нему вскачь, непрерывно выпуская тоненькую струйку чернил, окажись в чернильнице дохлый слон — и то ни одна щетинка не прицепилась бы к перу. На тумбочке тикает будильник, точно так же он тикал все эти две недели, но лишь сегодня ты замечаешь, какой у него приятный ритм: «так-так! пи-ши!» По руке твоей уже полчаса карабкается муравей; пусть себе карабкается бедняжка, если ему нравится, он никому не мешает; вот он добрался до шеи и взволнованно мечется в волосах; небось думает глупыш, что угодил в лесную чащобу. В открытое окно влетает бенедиктинец, нет, не монах, а известный под этим именем лесной клоп, он садится на бумагу, преграждая путь твоему перу, а ты на это: «До чего же хорошенький жучок!» — и вежливо отодвигаешь его в сторонку черенком ручки, совсем не чувствуя ужасной вони, которая не однажды заставляла тебя выбросить в окно самую роскошную грушу, ругаясь на чем свет стоит.

Когда стемнело, мы сошлись на террасе и сели за карты. Я был воплощенная любезность. Оставшись в дураках, нотариус обычно говорил мне: «Чтоб тебе пусто было!» — а я, проиграв на сей раз, сказал ему: «Из тебя бы вышел неплохой министр внутренних дел, ты разом оставил бы всех в дураках». Попа я ублажал тем, что после каждой сдачи поднимал стакан с его обычным присловием: «Утолим жажду!» Чтобы чем-нибудь порадовать доктора, я сказал:

— Славная девушка эта мадемуазель Андялка. Одна беда — конопатая.

— Кто? — вытаращил глаза нотариус.

Рука Фиделя остановилась со стаканом на полпути.

— Андялка — конопатая? Да как у тебя язык повернулся?

— Годдэм[102], — доктор в ярости шмякнул карты на стол, — я знал одного узбэгского муллу, ему все мерещилось, что солнце рябое. Так он, по крайней мере, понимал, что дело в его глазах, а не в солнце.

— Ну, может, у меня с глазами тоже что-то не то, — я со смехом пожал плечами. — Барышню плохо видно в этой клетушке.