Дочь четырех отцов

— Ты-то что потерял на чердаке? — он уставился на меня с недоумением. — Там нет никаких древностей, старина, вот разве что куча оловянных пробок от пивных бутылок времен татарского нашествия. Но они используются в педагогических целях: я раздаю их детям в награду за сданный экзамен. Дети радуются им, как сокровищам инков, а все потому, дружище, что со времен войны выросло целое поколение, в глаза не видевшее бутылочного пива. Нет, кроме шуток, ты что-нибудь высматривал на чердаке?

— Не на чердаке, а с чердака. — Я отряхнул колени. — Я присматриваю оттуда за моими работниками, проверяю, не придавило ли их одним из Семи холмов.

— Вот хорошо, что напомнил! Приходил недавно Марта Петух и требовал тебя во что бы то ни стало, но мы не знали, где тебя носит.

— Что-нибудь случилось?

— Ни черта у них не случилось. Не видали тебя с начала недели, вот и подослали старика шпионить, чтоб узнал, не удрал ли ты, часом, вместе с деньгами. Да, еще они снова нашли какого-то древнего осла, да не челюсть, а голову целиком. Как ты думаешь, это, часом, не Валаамова ослица? Марта Петух говорит, у него мундштук во рту.

— Сам он осел, твой Марта Петух! Наверняка наткнулись на захоронение всадников-язычников.

— Ну разве что пращуру Тёхётёму[120] вздумалось выбраться на поверхность и поглядеть на белый свет. Нельзя же, в самом деле, предположить, чтобы наша троица сама за ним спустилась, — веселился Фидель.

Когда я пришел на курган, от троицы осталась двоица. Марта Петух отправился на болото ловить ужей. С их помощью старик спасался от чудовищной жары: засовывал живого ужа под рубашку, чем больше, тот извивался, тем прохладнее становилось Марте. Своеобразная хладотерапия, причем относительно дешевая; разумеется, пока ужей не обложили налогом с оборота.

Кум Бибок спал на краю ямы, надвинув на лицо шляпу и по колено засунув ноги в свежевыкопанную прохладную глину. Кругом валялось штук десять объеденных кукурузных початков — наглядное доказательство того, что кум не грешил каннибализмом.

У потухшего костра сидел на корточках Богомолец и, надувая щеки, пытался вдохнуть жизнь в умирающие угольки, заправляя их в трубку плоским осколком кости. Надо признать, что раскуривание трубки — занятие истинно мужское, требующее полной самоотдачи, а потому я решил не обижаться на Андраша за то, что он даже головы не поднял при моем появлении. В нашей бедной маленькой Скифии и без того полный разброд и шатание, что же будет, если даже мы, курильщики, перестанем понимать друг друга!

Но тут я разглядел этот костный осколок, и археолог во мне взбунтовался. Я распознал в нем кусок челюсти восточного коня-брахицефала, у которого значительно меньше коренных зубов, чем у западных лошадей-долихоцефалов[121]. (Даже у лошадей прожорливость обличает западную породу.)

— Чтоб вы сдохли! — выругался я. (Что поделаешь, деревня к этому приучает. Пусть оправданием мне послужит тот факт, что, постигая народную душу в этом плане, я преследовал кое-какие практические цели. С момента появления гусара ругань будет играть в моем романе трагическую роль.) — Так вы что же, разбили конский череп, что ли?

— Не-а. — Лик Андраша прояснялся по мере того, как оживали угольки в трубке и занимался табак. — Конской-то головы мы вовсе не видали.

— А это что? — я поддал ногой кучу костных осколков, валявшихся на краю ямы.

— А энто, — Андраш спешно затягивался, поддерживая огонь, — так энто ж ослиная голова. Энто того осла, что у Гажи Мати жил, у чабана ружайарашского. Мы его по зубу поломатому признали. Было дело, куснул он Гажи, а тот напился да и пошел на его с молотком. Погодьте-ка, щас отыщу. Небось в золе завалялся.

Ну как же, найдя ослиную челюсть, они обязательно скажут, что это священный конь. Если же выкопан конский череп, непременно выяснится, что это — ослиная голова. И нет во всей поднебесной такого анатома, который сумел бы их переспорить.

Разгребая тростью пепел, я наткнулся на какой-то железный предмет. Это оказался разъеденный ржавчиной кусок мундштука.

— Гляньте-ка, Андраш, — в отчаянии призвал я, — ведь это мундштук.

— Он самый.

— И он был у осла во рту?

— Ну да. Кум Бибок его лопатой выбил, и то с трудом.

— Так скажите же мне на милость, как попал мундштук к дохлому ослу в пасть, когда этого и с живыми-то ослами не бывает?

— А вот энто, сударь, вам лучше знать. — Богомолец внезапно помрачнел и уставился мимо меня на кукурузное поле.

Меж кукурузных стеблей ныряла большая синяя бабочка. Нынче Мари Малярша была в синем шелковом платочке. Под ногами у нее, само собой, вертелись и мальчик, и ягненок; ни у кого из них, слава богу, не было ни малейших признаков ветрянки. Видно, доктор кое-чему научился у киргизов.

Не говоря ни слова, она расстелила перед мужем салфетку, потом вынула из-за пазухи розовый листок почтовой бумаги и повернулась ко мне:

— Гляньте, пожалста, что тут прописано. Почтарь принес, говорит, в суд меня вызывают.

— Это не вам, — сказал я, изучив послание, — почтальон, должно быть, пошутил. Мужа вашего в город вызывают.