Дочь четырех отцов

— Да мы, изволите видеть, и не ложились нынче. Всю-то ночку проработали напролет. С толком поработали, слава тебе господи, в курганнике-то черепов — чудеса да и только! Вот я вам и докладаю собственной персоной. Чего там, говорю, порадуем барина пораньше.

Что до радости, то с ней обстояло примерно так же, как у того подмастерья перед поркой: мне хотелось как можно скорее отделаться. Предчувствия меня одолевали самые мрачные.

— Где же вы их нашли, эти черепа?

— Какой где. Были и такие, что без лестницы не достать.

— И все целые?

— Кое-где ажно кожа цела.

— Что-о? — остолбенел я. — Что это за черепа?

— Да разные, дьявол их разберет, в темноте-то. Вам бы, сударь, самим пойти да взглянуть.

— Сейчас приду, ботинки только надену.

Курган и в самом деле был усыпан белевшими издали черепами.

В старых молитвенниках так изображали Голгофу.

Мать честная, уж не раскопали ли эти жулики старое холерное кладбище?

Когда я приблизился к «горе черепов», с души у меня камень свалился. Человеческих черепов там не было, зато неразумные животное были представлены лучше, чем в зоологических залах Национального музея. Лошадиные, коровьи, собачьи черепа, черепа йоркширских свиней, македонских мулов и, кажется, даже череп верблюда. Все они лежали рядком на траве, а над ними, словно два шамана, стояли, опираясь на заступы, кум Бибок и Марта Петух, преисполненные молчаливого достоинства; вокруг простиралось поле, блестевшее капельками росы, ночные шорохи уже стихли, а дневные голоса еще не проснулись, на небосвод взбиралось оранжевое солнце, а путь ему прокладывала верная служанка — предутренняя звезда в серебристом одеянии. В этой картине определенно было что-то язычески-венгерское. По стилю вполне сгодилось бы в «Мифологию» Ипои[122].

— Черт возьми! Что вы тут наделали, мужики?

— Уж никак не меньше тыщи пенге[123], — Марта Петух разрушил идиллическую картину сугубо современным намеком. — Андраш не в счет, ишшо ночью в город на; телеге поехал, да и бросил он службу-то.

— Не об том разговор, — перебил кум Бибок весьма серьезным тоном. — А об том разговор, что мы честь спасли.

— Что-что?

— Вот вы надысь все убивались над той дрянной черепушкой. Ладноть. Стоило не стоило, не нам судить, ваше право, ваши деньги плочены. Таперича не скажете, будто вас обдурили. Мы вам заместо одного десять добыли.

— Да где, где добыли-то? В преисподней, что ли? Тут без дьявола не обошлось, не иначе.

До сих пор кум Бибок был преисполнен сознания собственного достоинства, теперь же он заговорил совсем уж высокомерно:

— А вот энто, господин председатель, до вас не касается. Мы ж не спрашиваем, на кой ляд они вам, а вы не спрашивайте, откель мы их взяли.

— Да не в том дело, братец! Что мне делать-то со всей этой падалью? Костей я не собираю и клея не варю.

От древа Бибокова высокомерия отпочковалась веточка добродушия.

— Это ж надо, угадали, господин председатель! Все как есть с завода, где клей варят, вон оттудова, с того берегу. Три раза мотались на лодке туды-сюды, едва в Тисе не утопли.

Тут до меня дошло, каким образом попал на Семихолмье «корабль пустыни».

Очевидно, завод обрабатывал кости с какого-то балканского поля битвы, таким образом среди них вполне могли оказаться останки правоверного верхового верблюда. Бедняга, конечно, никак не предполагал, что послужит европейской культуре не только на полях сражений, но и в вакуумной установке небольшого заводика над Тисой. Жаль, что матушка его, где-то там, в ливийской пустыне, никогда об этом не узнает: она наверняка гордилась бы сыном. Однако теперь надо отправить сей славный верблюжий череп со товарищи по месту прямого назначения.

— Неча тут трепыхаться, — сказал Марта Петух, пригорюнившись и почесывая затылок. — Тама их на дворе гора цельная, от наших-то не прибавится и не убавится.

— Вы не правы, — сказал я, — за это и посадить могут, коли узнают.

— А как узнают-то, — кум Бибок махнул рукой. — Свезем ночью обратно, ни одна собака и не спознает, верно говорю, братец?

— Что ж, энто можно, — Марта погрузился в раздумье, — только вот хто нам за энто заплатит? Я вот чего думаю: давай-ка лучше продадим эту падаль на завод.

Я испугался, что старый осел влипнет в очередную историю. Мне заваруха тоже была совершенно ни к чему. Все это могло попасть в газеты, я стал бы мишенью насмешек, специалисты ухватились бы за эту историю и высмеяли меня, наконец, меня, чего доброго, обвинили бы в том, что я добываю древности руками наемных воров, — словом, лучше уж оплатить моим работникам обе ночи. Однако Марте Петуху пришел аппетит во время еды. Я думал, он развеселится, но он помрачнел еще больше.

— Энто, сударь, однако, не игрушки. Сами посудите, тащу я из кучи, к примеру сказать, вот энту вот бычью башку, приходится мне на лестницу лазать: ить коли я чего беру, так уж будет что надо. Так ить с нее и свалиться можно, сами посудите, какое могло выйти душегубство. Тут вдвое платить надобно, и то только за ради вас, для кого другого нипочем не пошли бы на такое.