Дочь для волка

– Старые сказки говорят, что Солмир должен был жениться на твоей матери, – мягко произнесла Рэд, так, словно могла заполнить пробелы в этой сказке и самостоятельно. – Вместо этого она сбежала в Диколесье с Киараном, а Солмир вместе с другими Королями провалился в Тенеземье. Но есть еще кое-что, не так ли?

Эммон так тяжело вздохнул, что, казалось, закачались даже деревья на краю Диколесья. На лице его отразилась жестокая внутренняя борьба. Наконец он разжал кулаки – так, словно держать их стиснутыми у него больше не было сил, глубоко вдохнул и произнес:

– Он убил моих родителей.

Они так много говорили о горе. И вот еще одно. Рэд, сама не замечая, что делает, подошла к нему, положила руку на плечо. Она почти ожидала, что Эммон отпрянет, но вместо этого он подался вперед, ей навстречу, и заговорил быстро и сбивчиво, река этого горя наконец взломала плотину.

– Моя мать всегда чувствовала себя виноватой за то, что Солмир разделил судьбу Королей. Она думала, что он такого не заслужил. Что они вовлекли его в свои планы, и у него просто не было выхода. Судя по всему, они с Солмиром были в хороших отношениях и до помолвки. Друзьями были. – Эммон почти выплюнул слово «друзья». – Гайя и Киаран обсуждали это, думая, что я не слышу. – Он потряс головой. – Почти полтора столетия они спорили об этом, приводя все те же доводы, ходили по кругу.

Он так небрежно рассуждал о столетиях. Волк прожил намного, намного дольше, чем она. Юному деревцу нужно несколько веков, чтобы превратиться в лесного великана. Столько же потребовалось и ему – наверняка он родился вскоре после того, как Гайя и Киаран привязали себя к Диколесью. Рэд даже представить себе не могла Эммона каким-то другим, не тем, кого она встретила в библиотеке, не совсем человеком, созданием без возраста, над которым, из-за его глубокой связи с Диколесьем, время не властно. Но сейчас, в сумерках, она вдруг увидела его таким, каким он был, когда был моложе. Глаза не такие уставшие, плечи не такие напряженные – тогда он еще не нес на них судьбы всего мира.

– Киаран не хотел отпускать Солмира, – продолжал Эммон. – Гайя утверждала, что он был втянут в махинации ее отца против своей воли, но Киаран не верил в это. Да и в любом случае выпустить из Тенеземья только кого-то одного из Королей невозможно, они связаны друг с другом.

Он снова начал называть их по именам, не «мои родители», а «Гайя и Киаран». Рэд не знала, заметил ли он это сам, но она знала, зачем Эммон это сделал. Он хотел отделиться от этой истории, сделать ее не такой личной. Иначе было слишком больно.

Она его отлично понимала. Не снимая руки с плеча Эммона, она покосилась на Диколесье. Оно возвышалось в двух шагах от них – темное, бездонное. Место, где теряют все.

Эммон устало провел рукой по лицу.

– Гайя все равно решила попробовать. Она открыла брешь, и Киаран это почувствовал. Он бросился туда. – Пауза, тяжелый вдох. – К тому времени как он добрался туда, она уже была мертва. Диколесье поглотило ее – чтобы она не причинила ему еще больше вреда.

Продолжение этой сказки Рэд знала. Волк приносит пронзенное корнями тело Второй Дочери на опушку леса. Мифы опутали этих людей, как туман, и сделали их нереальными.

Но эти люди были родителями того мужчины, что сейчас стоял перед ней. Мужчины, который своими глазами видел, как это все происходило.

– Я видел, как он ее нес, – низким, бесстрастным голосом продолжал Эммон, глядя на лес, который неумолимо затягивал его обратно под свои мрачные своды. – Я шел за ним по пятам до самой границы. Я слышал, что он сказал, но не понял, что это значит. Мне потребовалось чертовски много времени, чтобы понять.

Тут его голос сорвался. Эммон не вздрогнул, наоборот, застыл как статуя, словно если бы он отказался от всего человеческого, то смог бы перестать испытывать и человеческие чувства.

– После этого Киаран протянул еще год, – продолжал он почти шепотом. – Год в одиночестве, за который Диколесье сожрало его полностью. Вытянуло из него все человеческое. Тут и там открывались бреши. Теневые твари шлялись по лесу толпами. Но границы были заперты намертво и не выпустили наружу ни одну. Это было… знаешь, как… как предсмертная хватка уже костенеющей руки…

– Это не твоя вина, – таким же полушепотом ответила она ему под темнеющим небом, под боком у голодного, выжидающего леса. – Ничто из того, что произошло тогда, – не твоя вина.

Эммон не ответил, полностью погрузившись в ту ужасную историю, которую рассказывал.

– А потом он умер, – так, словно даже сейчас, столетия спустя, эта концовка оказалась для него полной неожиданностью, произнес он. – Он умер, и в тот же миг границы рухнули. Мертвая рука разжалась. Теневые твари вырвались наружу. Потом все было по наитию. Я вспорол себе руку, прижал ее к земле. И Диколесье… воскресло, я думаю. Вросло в меня. Это было больно. – При этом воспоминании он обхватил себя руками. – Я вот все время думаю… отцу было так же больно, как и мне? Так и не знаю до сих пор. Он теперь под ним, а я все еще здесь, – шепотом закончил Эммон.