Дочь фортуны

Элиза чувствовала, что каждый уходящий день все больше отдаляет ее от цели, что Хоакин Андьета все глубже погружается в этот неведомый край, – может быть, он направился в горы, а она теряет время в Сакраменто, выдавая себя за придурочного братца китайского лекаря. Она награждала Тао Цяня самыми неприглядными эпитетами, но из осторожности делала это по-испански – наверняка и Тао Цянь имел в виду то же самое, когда обращался к ней по-кантонски. Вместе они разработали идеальную систему жестов для общения в присутствии других людей; они так много делали вдвоем, что стали похожи друг на друга и никто не сомневался в их родстве. В свободное от пациентов время Тао Цянь и Элиза обходили порт и магазины, заводя новых друзей и расспрашивая о Хоакине Андьете. Элиза готовила на двоих, и вскоре Тао Цянь привык к ее блюдам, хотя иногда сбегал в китайские харчевни, где мог наесться до отвала за пару долларов – цена пустяковая, если учесть, что луковица в Сакраменто стоила доллар. На людях Элиза и Тао Цянь общались жестами, а наедине – по-английски. Несмотря на привычную брань на двух языках, большую часть времени они работали бок о бок, как добрые товарищи, и всегда находили поводы для веселья. Тао Цянь недоумевал, откуда у них с Элизой похожее чувство юмора и почему им не мешают ни языковые трудности, ни культурные различия. Вообще-то, именно эти различия и смешили китайца: он не мог поверить, что столь ужасные вещи произносит и совершает женщина. Тао Цянь смотрел на нее с любопытством и невыразимой нежностью, от восхищения у него часто не хватало слов, он считал Элизу отважной, как воин, но, когда подмечал ее слабость, Элиза была для Тао Цяня как маленькая девочка, а себя он ощущал ее защитником. Хотя чилийка немного набрала в весе и цвет ее кожи становился все здоровее, она до сих пор была слаба, чжунъи это чувствовал. Уже на заходе солнца девушка начинала клевать носом, укутывалась в одеяло и засыпала; Тао Цянь ложился к ней под бок. Оба настолько привыкли к этим часам близости и дыхания в унисон, что их тела сами находили положение во сне, и если один поворачивался, сразу же поворачивался и другой, так что две фигуры не разлеплялись. Иногда они запутывались, сцепившись одеялами. Если Тао Цянь просыпался первым, он наслаждался этими мгновениями, заново переживая счастливые часы, проведенные с Лин. Парень лежал неподвижно, чтобы Элиза не почувствовала его возбуждения. Он и не догадывался, что Элиза занимается тем же самым, радуясь этому мужскому присутствию, – так Элиза могла грезить о жизни, которая была бы у них с Хоакином Андьетой, если бы все сложилось удачнее. Китаец и чилийка никогда не обсуждали свои общие ночи – как будто это была параллельная жизнь, о которой они и сами ничего не знали. Как только мужчина и женщина одевались, тайная магия ночных объятий бесследно исчезала и они снова превращались в двух братьев. Иногда Тао Цянь отправлялся на таинственную ночную прогулку, а потом бесшумно возвращался. Элиза воздерживалась от расспросов, потому что запах говорил ей все: Тао Цянь был с женщиной, она даже могла распознать сладковатые духи мексиканок. В такие ночи Элиза оставалась одна, погребенная под своим одеялом, она дрожала в темноте, прислушиваясь к любому шуму, боязливо сжимала в руке нож и мысленно звала своего друга. Девушка ничем не могла себе объяснить внезапно подступающие слезы – она чувствовала себя преданной. Элиза смутно догадывалась, что мужчины, наверно, устроены иначе, чем женщины; ей же совершенно не хотелось секса. Целомудренных ночных объятий хватало, чтобы насытить ее голод по нежности и человеческому теплу, но, даже вспоминая своего былого любовника, Элиза не тосковала по ночам, проведенным в гардеробной. Она сама не знала: может быть, для нее любовь и вожделение – это одно, и когда нет первого, то, естественно, не возникает и второго; или же долгая болезнь на корабле разрушила что-то важное в ее теле. Однажды Элиза отважилась спросить, сможет ли она вообще иметь детей, ведь менструации не было уже несколько месяцев, и Тао Цянь заверил, что, как только она восстановит силы и здоровье, нормальный цикл вернется – для этого он и ставит ей свои иголки. Когда Тао Цянь тихо проскальзывал к ней под бочок после ночной вылазки, Элиза притворялась спящей, но на самом деле не спала еще несколько часов, оскорбленная запахом другой женщины между ними. С момента высадки в Сан-Франциско Элиза вернулась к молчаливой деликатности, которую воспитала в ней мисс Роза. Тао Цянь видел ее голой в течение путешествия на «Эмилии», знал ее тело изнутри и снаружи, но, подспудно понимая ее чувства, тоже воздерживался от вопросов – разве только спрашивал о здоровье. Даже втыкая свои иголки, китаец заботился о сохранении приличий. Они не раздевались друг перед другом и уважали право друг друга на уединение над отхожей ямой позади хижины, зато все прочее, от денег до одежды, у них было общее. Многие годы спустя, перечитывая в своем дневнике записи о тех временах, Элиза недоумевала, как это ни один из двоих в открытую не признал, что их определенно влечет друг к другу, почему они трогали друг друга только под покровом ночи, притворяясь спящими, а днем изображали бесчувственность? Элиза пришла к выводу, что обоим казалась невозможной любовь с представителем другой расы, оба считали, что для подобной пары в мире нет места.