Дочь любимой женщины

Последний раз они всерьез встречались двадцать пять лет назад. Им было по двадцать семь, и они точно знали, что это – последняя встреча.

«Господи, – думал Виктор Петрович, передвигаясь в утренней московской пробке. – Двадцать пять лет, четверть века, страшное дело. Даже звучит страшно – четверть века». Он вспомнил, что родился всего через пятнадцать лет после войны.

Ему всегда невозможно было заглянуть назад, за эти пятнадцать лет. Невозможно было представить себе, что он, младенец в белой импортной коляске, которую везут по дачной аллейке высокий полноватый папа в клетчатой рубашке и соломенной шляпе и стройная юная мама в легком платье и с высокой укладкой волос, – что все это происходит во время войны. Когда бомбежка и хлеб по карточкам. То есть что он родился на каких-то семнадцать лет раньше. Нет, такое невозможно. Тогда не было таких пап, таких мам и таких младенцев. Таких колясок тоже не было. Он не родился бы. Или, родившись, скоро бы умер.

А если заглянуть за двадцать пять лет? Если представить себе, что он родился не в шестьдесят первом, а в тридцать третьем? Пропасть. Коллективизация, голод, кировский поток, потом тридцать седьмой, потом война, тяжкие послевоенные годы, смерть Сталина… Пропасть времени, в которой исчезли десятки миллионов жизней, и исчез бы он, вот этот младенец в импортной коляске, вместе с папой и мамой, шляпой и ковбойкой, платьем и прической.

Следа бы не осталось.

«Но получается, – думал Виктор Петрович, намыливая руки уже у себя дома, – что время, которое отделяет мою последнюю встречу с Алей от сегодняшнего дня, – это тоже пропасть времени. Что произошло с восемьдесят седьмого по тринадцатый год? Вроде ничего, если не считать августовского путча и стрельбы по Белому дому, чеченской войны и штурма “Норд-Оста”. Не сравнишь с тридцать седьмым и сорок первым, и с пятьдесят третьим тоже. Но все равно – пропасть времени».

Он вслух засмеялся. Когда говорят «пропасть времени», то имеют в виду – много. «Ой, что ты, ничего, у меня пропасть времени!» Но вот и второе значение, оказывается, есть. Пропасть времени, в которую все проваливается.

«De profundis clamavi ad te, Domine…» – без перевода подумал образованный Виктор Петрович и пошел на кухню.

4.

Там Лена уже разогрела сковородку.

– Я вам сделаю яичницу по-бранденбургски, – сказала она. – Вот, глядите…

Она уже приготовила два ломтя белого хлеба, из которых были вырезаны серединки, и все это – хлебные рамочки и хлебные крышечки – стала обжаривать в сливочном масле. Потом разбила в эти рамочки два яйца. Положила сверху кусочки сыра. И прикрыла уже подрумяненными и намасленными кусочками хлеба. Закрыла сковороду крышкой.

– Еще две минуты, и готово, – сказала она. – Знаете, как вкусно?

– Знаю, – сказал он. – Точно такой же яичницей меня сегодня уже кормила ваша мама. Называется по-бирмингемски, вы перепутали… Но вообще-то, если дома, я на завтрак ем овсянку на воде.

– Почему вы сразу не сказали? – Лена выключила огонь под сковородкой.

– Уж вы дожарьте, пожалуйста! – сказал Виктор Петрович. – Я съем еще одну. Пока ехал, снова проголодался. Будет у меня зигзаг. А вы – вторую…

– Я вообще-то не ем такого.

– Зигзаг, я же сказал. Один раз можно.

Лена раскрыла кухонный шкаф и стала слишком громко доставать тарелки и чашки.

Виктор Петрович сморщился.

– Лучше сядьте, – сказал он. – Дайте я сам. Дальше я сам.

– Ну почему? – казалось, Лена немножко обиделась.

– Вы у меня в гостях, я за вами поухаживаю. Садитесь, садитесь.

Она уселась на табурет.

Съели яичницу, стали пить чай.

– А что у вас было с мамой? – вдруг спросила Лена.

– Вообще? – засмеялся Виктор Петрович. – Или вчера?

– Вчера, – сказала Лена. – И вообще. Вы с ней спали?

– О, Шерлок! – Виктор Петрович воздел руки кверху. – О, как я восхищен вашей проницательностью, вашей железной логикой!.. Да, я с ней спал. Лена, извините, но – вы одна такая беспардонная? Или вся молодежь нынче вот так? Может быть, вам еще рассказать, хорошо ли мне с ней было?

– А вам с ней было хорошо? – спросила она, глядя на него в упор.

– Зачем вы такие вопросы задаете? – сказал Виктор Петрович.

– Она моя мама.

– Дети не должны вмешиваться.

– Вам с ней было хорошо? – повторила Лена.

– Мне с ней было обыкновенно, – сказал он.

Лена опустила голову и залилась краской.

– Как вы ужасно сказали… Обыкновенно. Разве так можно? Нет ничего страшнее, чем обыкновенно.

– Ну, не знаю, – разозлился Виктор Петрович. – Вот мы с вами сидим, яичницу едим, чай пьем. Что, как-нибудь особенно? Да нет, обыкновенно. Плохо это? Да нет, не плохо.

– Я же не про чай! – тоже разозлилась Лена.

– Ну хорошо, – Виктор Петрович, откинувшись на кухонном табурете и опершись спиной о прохладную стену. – Вам сколько лет?

– Двадцать три.