Дочь полковника

И потому Перфлит повел Марджи менее высокими путями. А так как Марджи была богата, щедра, имела автомобиль и не скупилась на горячительные напитки, она скоро обрела то, что именуется собственным кружком. В ту субботу, когда Джорджи и Джоффри навестили ее в поисках партнеров для танцев, Марджи собрала свой зверинец, не посоветовавшись предварительно с непогрешимым Перфлитом. А он, едва вошел в гостиную, с первого же взгляда увидел, что Марджи вновь допустила один из своих неподражаемых gaffes.[118] Почетными звездами были Поэтесса из Хэмпстеда, наделенная хрупкой гениальностью и зычно-мелодичным голосом, и дюжий Пародист из Челси. Поэтесса состояла в браке с дипломированным бухгалтером, но, хотя они обитали в одном большом особняке, несколько запущенном, друг друга они видели редко, и ЕГО никогда не знакомили с ЕЕ друзьями. Насколько все понимали, бедняга никак не мог оправиться от потрясения, вызванного тем, что его супруга выпустила сборник стихов, «достойных Китса и обещающих новые чудесные взлеты», и теперь спивался с помощью «собачьей морды» – вульгарной смеси джина и пива почти в равных долях. Друзья Поэтессы сожалели об этом из чисто научной любознательности. Никто никогда не видел ее без шляпы, причем всегда одной и той же или же ни на йоту не отличающейся от всех предыдущих и последующих. И друзья прямо-таки умирали от желания спросить у мужа, носит ли она шляпу и в постели, и в ванной – разумеется, если она вообще принимала ванны.

Пародист был могучим детиной с на редкость длинными руками и по-обезьяньи выставленными вперед челюстями, между которыми наружу пробирался до удивления тихонький, почти пискливый детский голосок. Он носил костюм из грубого твида, от которого разило торфом, и рубашку, зеленую, как бильярдное сукно, в доказательство своей преданности Ирландскому Делу.[119] Хотя почему Ирландское Дело было столь дорого человеку безупречного восточно-лондонского происхождения, остается непроницаемой тайной. Но дорого оно Пародисту было, так дорого, что помешало ему принять хоть какое-то активное участие в блаженной памяти Мировой Войне. Потерпев довольно скверное фиаско в качестве лирика, он снискал необыкновенный успех, выпустив томик пародий на тех поздних викторианских поэтов, которые еще смутно маячили в памяти Просвещенной Публики. Собственно говоря, родилась эта книга как сборник прочувствованных стихотворений, «призванный доказать, что великие традиции английской поэзии живы и ныне». Однако чуткий критик, которому была показана рукопись, изрек: «Опубликуй их как пародии, старик. Подкинь парочку-другую юмористических штучек и публикуй как пародии». Неизвестный Поэт не пренебрег намеком и стал знаменитым Пародистом.

Вначале Пародист весьма благоволил к Поэтессе и даже написал, что во всей английской поэзии – нет, во всей мировой литературе мало что может сравниться с ее прославленным сонетом «Я не должна к тебе прийти, но ты, мой милый…». Однако, заподозрив затем, что она предает Ирландское Дело, он свирепо ее спародировал. Поэтесса была так потрясена, что на три месяца уехала в Бат оправляться там среди ласковых забот довольно престарелого, но всезнающего критика. Ее поклонники пришли в ярость. Как несколько неясно выразился тогда один из них: «Горилла говорит, что Мадонна сама в саже».

В ту минуту, когда Джорджи и Джоффри, pur sang[120] филистеры, практически вломились к Марджи без приглашения, обременив ее новыми заботами, хотя она уже и так не знала, что ей делать, Поэтесса восседала в одном углу, Пародист – в противоположном, а между ними Циркулировала прелестная нынешняя молодежь, изо всех сил стараясь, чтобы веселье кипело, несмотря ни на что. И девы, ах нет, девицы, стриженные «под фокстрот» или еще короче, и молодые люди в элегантно притален иных пиджаках, которые надменно морщили носы и томно кулдыкали, как холощеные индюки, пили коктейли, переходили с места на место, отпускали оскорбительные замечания так, чтобы их непременно услышали, целовались по диванам и вообще вели себя так, как положено сливкам культуры.

Марджи почувствовала, что веселье достигнет накала подлинной вакханалии, если общество разберется, какие две воплощенные невинности к нему присоединились. В отчаянии она – с поразительной безошибочностью – подбросила Джорджи Перфлиту, и ее молящий взгляд сказал: «Ради всего святого, не подпускайте к ней остальных!» Перфлит понял ее мучения и успокоительно кивнул. Джоффри она увела на диванчик в дальней оконной нише, куда взгляд Джорджи не доставал, и втянула его в разговор, который поначалу то и дело иссякал, не вскоре оживился, а затем стал вовсе увлекательным.

– Вы удивительно хорошо выглядите, – таланту сказал Перфлит, даже глазом не моргнув и искренне забавляясь смущением Джорджи. – Как вам это удалось? Право же, на фоне этих химер вы – просто Ефросина[121] в твиде.

– Спасибо! – резко сказала Джорджи. – Но вы могли бы и не смеяться надо мной.

Перфлит запротестовал: