Дочь Рейха

Томас поворачивается и молча идет вниз по лестнице. Все вдруг складывается в моей голове воедино: мы сидим в кино, и рука Томаса лежит на моей руке; его глаза, круглые, как у совы, вечно следят за каждым моим движением из-за грязных стекол очков; его редкие визиты в наш дом; его нежная, неизменная дружба. Томасу известен каждый мой шаг. Он знает, что воскресными утрами я вожу Куши гулять на реку. До чего же глупо, что мы не догадались хотя бы иногда менять маршрут наших прогулок.

На улице Томас сворачивает к остановке. По проезжей части с грохотом едет грузовик, из фабричных ворот гурьбой выходят женщины и, весело болтая, по двое, по трое расходятся в разные стороны – наверное, идут со смены домой.

Не молчи же. Скажи хотя бы слово.

Вдруг Томас резко поворачивается ко мне. Линзы очков еще усиливают ярость, которой полны его ореховые глаза.

– Какого черта ты затеяла, Хетти? Я думал… Черт! Какая теперь разница, что я думал. – Он опускает плечи и шагает дальше.

Мы идем мимо грязной многоэтажки. В квартире на первом этаже разбито окно, и ветхий, давно не стиранный тюль трепещет на ветру. Мне приходится бежать, чтобы не отстать от долговязого Томаса.

– Есть разница, Томас, – начинаю я, поравнявшись наконец с ним. – Понимаешь, Вальтер – старый друг моего брата. Тут нет ничего такого. Ничего не было и не будет…

– Я прекрасно знаю, кто он. А еще я знаю, что ты спятила.

– Я не нарочно, честно…

– Но ведь он тебе нравится, признайся, Хетти? Тебе понравилось целоваться с ним. Я видел, – он яростно сплюнул, – как восхитительная Хетти целуется с грязным евреем. Меня от тебя тошнит. Какая же ты грязная дешевка, и насколько еще ты можешь пасть?

На миг мне кажется, что он вот-вот меня ударит, и я отшатываюсь. Но его сжатые в кулаки руки безвольно повисают вдоль боков. Я пячусь от него и подношу руку ко лбу. Когда отнимаю ее, она мокрая от пота.

Ну же, смелее!

– Ты… кому-нибудь рассказал?

Но он только смотрит на меня, багровый от злости, враждебный.

– Что ты будешь делать? – настаиваю я.

– И это все, что тебя волнует? – обрывает Томас. – Ты так ничего и не поняла, да?

Он с яростью пинает мусорный бак, тот вылетает на середину дороги и с грохотом ударяется о землю. С бака соскакивает крышка и, дребезжа, катится по мостовой.

– Уходи с моих глаз, Хетти Хайнрих! Уходи и молись, чтобы я никогда тебя больше не видел. Ты не представляешь, что ты натворила. Просто не представляешь!

И он бросается бежать. Яростно работая руками и ногами, мчится по проезжей части, увертывается сначала от автомобиля, затем от велосипеда и наконец скрывается за углом.

Привалившись спиной к кирпичной стене, я сползаю по ней прямо на грязный, заплеванный тротуар. Во что я превратилась? Томас прав. Я сошла с пути истинного, и вот результат. Но поздно. Назад дороги нет, мы обречены. Я наконец разрешаю себе заплакать. Слезы приносят облегчение. Теперь и побег начинает казаться мне не столь уж безумной идеей.

20 декабря 1937 года

Хмельная от недосыпа, я шарю в ящике комода, ищу чулки. Надо как-то сообщить Вальтеру о том, что моя вчерашняя встреча с Томасом закончилась катастрофой. Придется, наверное, пойти в то кафе, к Лене, и спросить у нее, где он живет.

Стук в дверь.

– Да? Это ты, мама?

В дверь просовывается голова Ингрид.

– Вам тут письмо. – Она протягивает мне крохотный запечатанный конверт.

– Спасибо, Ингрид. – Я беру послание из ее рук так спокойно, словно получать письма, принесенные посыльным в семь утра, для меня самое привычное дело. Небрежно кидаю его на столик возле кровати.

Ингрид мнется, пожирая письмо глазами.

– Посыльный внизу, ждет. Говорит, может, будет ответ. – Склонив голову набок, она устремляет на меня пронзительный, жесткий взгляд.

Я чувствую, что краснею, и отворачиваюсь.

– А-а. Понятно. Ну, значит, сейчас прочту, – беззаботно говорю я и вскрываю конверт дрожащими пальцами. Телом, как щитом, я заслоняю весточку от любопытных глаз горничной и читаю.

Родная моя!