Дочь Рейха

Его руки порхают от ведра к ведру, выдергивая из них цветы. Бледные шарики гипсофилы, кремовые розы, серебристые прутики ивы, бледные лилии с нежно-розовыми сердцевинами. Обернув букет коричневой бумагой, он протягивает его маме.

– Да, – соглашается она, – это именно то, что нужно.

Все так же рука об руку мы приходим на кладбище, где мама кладет букет на могилу Карла.

– Вот так, – говорит она, глядя на бледные цветы на черной земле.

Какая жалость, что им придется умереть здесь!

Сидя на скамье под большой елью, мы смотрим на могилы и церковь за ними. Время от времени оттуда доносятся мощные органные аккорды, но чаще слышны лишь вздохи ветра в кронах деревьев.

– Я тоже скучаю по Карлу.

Мама берет мою руку, крепко сжимает и всхлипывает. Я чувствую, что она дрожит всем телом.

– Мама, – начинаю я, когда она, наплакавшись, утихает, – в БДМ сегодня благотворительный вечер.

Она смотрит на меня, как сквозь туман:

– Да-да, ты иди, конечно. А я еще посижу.

– Тебе не нужна помощь?

– Нет. Все будет хорошо. Иди. Увидимся за ужином. – Мама улыбается мне вымученной улыбкой, отворачивается и застывает. Ее взгляд устремлен на могилу Карла.

Я тихо ухожу.

За воротами кладбища я ускоряю шаг и сворачиваю в сторону реки и леса. От волнения у меня перехватывает дыхание. Как он? Придет ли, как обещал? Ноги дрожат, словно желейные, но я заставляю их двигаться как можно быстрее. А вдруг там ловушка и я в нее попадусь? Мне тут же представляется лес, где за каждым кустом сидит по гестаповцу, и все они поджидают меня, чтобы арестовать за мою грязную, оскверненную кровь. Тротуар вдруг уходит у меня из-под ног и возвращается так внезапно, что мне приходится ухватиться за ограду, чтобы не упасть.

Какая-то женщина, проходя мимо, бросает на меня подозрительный взгляд. Я отпускаю ограду и продолжаю путь, но медленнее – меня покачивает. Почему она так посмотрела? Неужели догадалась, что я была с евреем? И не один раз, а целых три ночи подряд. Я оглядываюсь, но незнакомка, уже не глядя на меня, торопливо идет прочь, наклонив голову против ветра.

В моем кармане записка, которую он оставил мне в кафе у Лены, когда неделю назад ушел из дома на дереве. Я стискиваю ее так крепко, словно от нее зависит моя жизнь.

Любимая!

Как я соскучился! Каждую секунду вспоминаю тебя и те три ночи, которые мы провели вместе. Мне даже немного стыдно за то, что посреди всеобщего ужаса и мучений нам выпало такое блаженство. Мне так много нужно тебе рассказать. Встречаться на улице опасно. Лучше всего в лесу. Буду ждать тебя в половине четвертого, завтра, на нашем любимом месте для пикника. Надеюсь, ты помнишь.

В. ХХХ

Он уже там, ждет. Я вижу среди деревьев его широкополую, низко надвинутую шляпу, когда выхожу из-за поворота реки там, где мы еще недавно сидели на берегу, радуясь летнему солнышку. Как будто в другой жизни!

– Слава богу, ты пришла! – Он делает шаг мне навстречу.

– И ты. Я так боялась, что тебя арестуют, как только ты вернешься домой.

– Пока не арестовали. И я делаю все, чтобы так было и дальше.

Он берет меня за руку и ведет в лес. Идти тяжело – мешает густой подлесок. Вальтер то и дело притаптывает к земле колючки и придерживает ветки, чтобы они не хлестнули меня по лицу.

Моросит, но это даже хорошо: меньше любопытных вокруг.

На небольшой прогалине мы останавливаемся. Наконец я могу взглянуть прямо в бледное, усталое лицо Вальтера.

– Пожалуйста, скажи, что с твоим отцом и дядей?

– Гестаповцы продержали их два дня и отпустили.

– Но это же замечательно!

Вальтер качает головой:

– Конечно хорошо, что они оба дома. Но какой ценой! Хетти, их избивали и допрашивали двое суток подряд, морили голодом, не давали спать. Их просто сломали. Под конец они так ослабели, что подписали бумаги о передаче магазина и склада в пользу Национал-социалистической партии в обмен на освобождение. А еще им насчитали громадный штраф со сроком выплаты до конца года.

– О боже, нет! Какой ужас! – Отвратительно. Мне вдруг становится очень стыдно. Подумать только, ведь я – часть всего этого. – Но за что?