Дочь священника

Она обвела взглядом оранжерею. Едва ли она заходила сюда с тех самых пор, как ушла из дома, и за это время здесь явно ни до чего не дотрагивались. Все её вещи лежали так, как она их оставила, но на всём был толстый слой пыли. Её швейная машинка стояла на столе среди знакомых старых обрезков материи, листов коричневой бумаги, катушек ниток, баночек с краской; иголка, правда, заржавела, но нитка в ней осталась. И, да! И там же стояли ботфорты, которые она делала в ту самую ночь. Она подняла один из них и осмотрела. Что-то дрогнуло у неё в душе. Да, что ни говори, а ботфорты были хороши! Какая жалость, что они так и не пошли в дело! Однако можно их использовать в живых картинах! Для Карла II, возможно… О. Нет, лучше не для Карла II, а вместо него – для Оливера Кромвеля, потому что, если взять Оливера Кромвеля, то для него не нужно делать парик.

Дороти зажгла примус, нашла ножницы и два листа коричневой бумаги и села. Нужно было сшить горы одежды. Лучше начать с нагрудника кирасы Юлия Цезаря, подумала она. Вечно из-за этой проклятой брони столько проблем! И как выглядела броня римского солдата? Дороти сделала над собой усилие и попыталась воспроизвести в сознании статую какого-нибудь идеализированного римского императора с кудрявой бородой в Римском зале Британского музея. Можно было бы сделать что-то типа жёсткого нагрудника из клея и коричневой бумаги, а поперёк приклеить узкие полоски бумаги, чтобы изобразить пластины доспехов, а потом их посеребрить. Но сделать шлем… Боже правый! Юлий Цезарь всегда носил лавровый венок – стыдился своей плешивости, несомненно, как и Уорбуртон. А как быть с ножными латами? Во времена Юлия Цезаря носили ножные латы? А сапоги? Caligum – это сапоги или сандалии?

Через несколько секунд она остановилась, положила ножницы на колени. Мысль, которая в каждый свободный момент всю последнюю неделю преследовала её, словно неотвязный призрак, вернулась вновь и отвлекла от работы. Это была мысль о том, что говорил ей мистер Уорбуртон в поезде, о той жизни, которая её ожидает впоследствии, о жизни незамужней женщины без денег.

Нельзя сказать, что у неё были сомнения по поводу внешних обстоятельств её будущего. Она ясно представляла, что ей предстоит. Вероятно, лет десять неоплачиваемой работы в приходе, затем возвращение к работе школьной учительницей. Совсем не обязательно в такой школе, как у миссис Криви, – несомненно, она сможет найти для себя что-то получше; в школе более или менее запущенной, более или менее похожей на тюрьму, а, может, еще более мрачной, более бесчеловечной и тяжёлой. Но что бы ни случилось, лучше всего то, что ей уже пришлось столкнуться с судьбой, одинаковой для всех одиноких женщин без гроша за душой. «Старые девы старой Англии», как кто-то назвал их. Ей двадцать восемь – самое время вступить в их ряды.

Но это не имеет значения. Не имеет значения! Вот что невозможно довести до ума таких, как мистер Уорбуртон и ему подобных, – хоть тысячу лет им объясняй! Бедность, тоска, даже одиночество – все эти вещи существуют вне тебя и сами по себе не имеют значения. Имеет значение то, что происходит в твоём сердце. Только на какую-то минуту, недобрую минуту, когда мистер Уорбуртон разговаривал с ней в поезде, она почувствовала страх перед бедностью. Но она с ним справилась – теперь об этом нечего беспокоиться. Это не он парализовал её мужество и изменил всё её мировоззрение.

Нет, это было нечто гораздо более значительное. Это была открывшаяся ей, ужасающая пустота всех вещей, до самой их сердцевины. Она подумала о том, как она два года назад сидела на этом стуле, с этими же ножницами в руке, делая точно то же, что делает сейчас, и при этом казалось, что она тогдашняя и она теперешняя – это два разных существа. Куда она делась, эта благонамеренная, смешная девушка, которая восторженно молилась в напоённых солнечными ароматами полях и прокалывала себе булавкой руку из-за святотатственных мыслей? И где каждый из нас таких, какими мы были год назад? И всё же после всего – а в этом и заключается беда – она была той же самой девушкой. Изменились убеждения, изменились мысли, но какая-то частичка в самой глубине её души остаётся неизменной. Вера исчезла, но потребность в ней остаётся такой же, как и раньше.

А если дана тебе вера, какое значение имеет всё остальное? Что может сбить тебя с пути, когда в этом мире есть предназначение, которому ты можешь служить, и, служа которому, ты можешь его понять? Вся твоя жизнь озарена смыслом этого предназначения. В твоём сердце нет усталости, нет сомнений, нет ощущения бесполезности, нет бодлеровской тоски, что ждёт своего часа. Ткань нескончаемой радости с сотканной верой узором делает каждый поступок значительным и каждый миг священным.