Дочь священника

Она задумалась о природе жизни. Ты появился из чрева матери, прожил шестьдесят, семьдесят лет, а потом умер и сгнил. И каждый шаг в твоей жизни, если никакая конечная цель его не оправдывает, по сути – серость и опустошение, которые невозможно описать, но которые ощущаются как физический удар в самое сердце. Жизнь, если она заканчивается могилой, ужасна и страшна. И этого не оспорить. Подумай о жизни как таковой, подумай о её составляющих, а потом подумай, что в ней нет смысла, нет предназначения, нет конечной цели кроме могилы. И лишь глупцы да самообманщики, или какие-то исключительные счастливчики могут принять эту мысль без содрогания.

Она выпрямилась, сидя на стуле. Но, в конце концов, должен же быть какой-то смысл, какая-то цель во всём этом! Мир не может быть случайностью. Все, что происходит, должно иметь причину, и, в конечно счёте, – цель. Если уж ты существуешь, тебя, должно быть, создал Бог, а раз уж он тебя создал существом сознательным, то и Он должен быть сознателен. Великое не происходит от менее великого. Он создал тебя, и Он убьёт тебя, преследуя Свою собственную цель. Но цель эта непостижима. Природа вещей такова, что тебе никогда её не узнать, а, возможно, если бы ты её всё-таки узнал, ты бы воспротивился. Может быть, твоя жизнь и смерть – одна единственная нота в вечном оркестре, играющем для Его развлечения. А что, если тебе не нравится мелодия? Она подумала о том ужасном лишённом сана священнике с Трафальгарской площади. Ей приснилось то, что он говорил, или он действительно говорит всё это? «Следовательно, с демонами и архидемонами, и со всей адской компанией». Но это, право, глупо. Ибо твоё «не нравится мелодия» – это тоже часть мелодии.

Она напрягала ум, стараясь решить проблему, понимая, в то же время, что у проблемы этой нет решения. Она ясно видела, что не существует возможных заменителей веры: ни языческое восприятие жизни, недостаточное само по себе, ни пантеистическая ободряющая ерунда, ни псевдорелигиозный «прогресс» с его сверкающими утопиями и муравейниками из стали и бетона. Всё или ничего. Либо жизнь на Земле как подготовка к чему-то более великому и продолжительному, либо полная бессмысленность, мрачная и ужасная.

Дороти очнулась. Котелок с клеем издавал шипящий звук. Она забыла налить воду в кастрюлю, и клей начал подгорать. Она взяла кастрюлю и торопливо направилась к раковине для посуды, чтобы её наполнить, затем принесла её обратно и снова поставила на керосинку. Просто-напросто я должна изготовить до ужина нагрудник кирасы! – подумала она. После Юлия Цезаря нужно подумать о Вильгельме Завоевателе. Ещё доспехи! А сейчас она должна пойти на кухню и напомнить Эллен сварить картошку для гарнира к говяжьему фаршу на ужин. И ещё ей нужно не забыть написать “memo list”, список дел на завтра. Она придала нужную форму двум половинкам нагрудника, вырезала прорези для рук и шеи и снова остановилась.

Так к чему она пришла? Она остановилась на том, что, если со смертью всё прекращается, тогда нет никакой надежды, ни в чём нет никакого смысла. Ну ладно. А что тогда?

Поход к раковине и наполнение кастрюли изменили течение её мыслей. По крайней мере на какой-то миг она решила, что, допустив преувеличение, позволила себе опуститься до жалости к себе. Из-за чего вся эта суета, в конце концов! Как будто в реальной жизни нет огромного количества людей в таком же положении, как она! Да по всему миру – их тысячи, миллионы! Люди, потерявшие веру, но потребности в вере не утратившие! «Половина пасторских дочерей в Англии», как сказал мистер Уорбуртон. Вероятно, он был прав. И не только пасторских дочерей. Люди самого разного рода: больные, одинокие, неудачники, люди, потерявшие ориентиры в жизни, люди, которым нужна была вера как поддержка, и которые её не обрели. Возможно, даже монахини в монастырях, которые намывают полы и поют «Аве Мария», скрывают своё неверие.

И какая это, в конце концов, трусость, – сожалеть о предрассудке, от которого ты избавился, и хотеть поверить во что-то, хотя ты до мозга костей понимаешь, что это ложь!

И всё же…!

Дороти отложила ножницы. Почти по привычке – как будто её возвращение домой не вернуло ей веры, но вернуло ей привычку внешнего благочестия – она опустилась на колени рядом со своим стулом. Она закрыла лицо руками и начала молиться.

– Господи, я верю! Помоги мне справиться с моим неверием. Господи, я верю. Я верю. Помоги мне справиться с моим неверием.

Бесполезно. Абсолютно бесполезно. Даже произнося слова, она понимала их бесполезность, и ей отчасти стало стыдно за свои действия. Она подняла голову. И в этот миг в ноздри её ударил теплый вредный запах, запах, за эти месяцы забытый, но всё же невыразимо привычный, – запах клея. Вода в кастрюле шумно бурлила. Дороти вскочила на ноги и схватилась за ручку кисти для клея. Клей размягчался – ещё пять минут и он будет жидким.