Дочь того самого Джойса

– Как ты можешь думать только о себе? Что на тебе за проклятие! Как твой отец сможет закончить книгу, когда тебя здесь не будет? Он работает над ней уже семь лет. Семь лет! Наша задача – помогать ему, а не вальсировать по всему миру без единой заботы в голове.

– Если тебе требуется больше денег, мы станем давать тебе больше. И если ты хочешь сама выбирать себе одежду, я уверен, твоя мать тебе это разрешит. Ведь так, Нора?

Мама презрительно откинула голову и ничего не сказала. Она завинчивала крышки на баночках с джемом с такой силой, что моя рука невольно потянулась к горлу, – казалось, дай ей волю – и она вот так же свернет шею и мне.

– Дело не в деньгах и не в одежде, – прошептала я, съежившись под порывом настоящей ярости мамы и боли баббо.

– Ну, и в чем же тогда дело? – Мама уперла руки в бока и пронзила меня гневным взглядом.

– Во мне… в моей жизни. В моей… моей… независимости. Я хочу танцевать.

– Да, да, дело всегда в тебе, Лючия. Очень скоро ты станешь независимой, могу сказать тебе точно – когда мы оба сдохнем от твоих эгоистичных поступков. Поговори с ней, Джим. Вложи ей в голову хоть немного здравого смысла. – Мама вышла из кухни и так оглушительно хлопнула дверью, что на полке задребезжали чашки.

Баббо и я остались сидеть за столом. Мы молчали. На особой подставке подсыхал тост. Сама тишина, казалось, резонировала со страхом и тревогой баббо.

– Видишь, как расстроена твоя мать, Лючия. Для нее это будет невыносимо – быть со мной одной по многу месяцев подряд. А здесь, в Париже, ты сможешь ходить вместе с нами в театр и смотреть все лучшие танцевальные представления и балетные спектакли.

– Я не хочу их смотреть – я хочу в них участвовать! Я танцовщица! Хорошая танцовщица!

– Твоя мать считает, что выступления на сцене плохо влияют на твои нервы. – Баббо умолк и провел рукой по волосам. – Возможно, переплетное дело больше подойдет твоему характеру. Это спокойное, нераздражающее занятие.

– О да! Переплетное дело! – Я горько рассмеялась. Почему все всегда возвращается к переплетному делу? Почему они не видят ценность танца?

– Или… или рисование. Ты могла бы делать иллюстрации к моим работам. – Усталые, в красных жилках глаза баббо вдруг озарились странным светом, как будто в голову ему пришла замечательная идея, ключ ко всем проблемам. Он перегнулся через стол и взял меня за руку. – Можешь себе это представить, mia bella bambina? Мы с тобой работаем вместе. Я найму тебе учителя рисования. Я как раз знаю подходящего человека. – Он широко улыбнулся, словно разговора о предложении Элизабет Дункан не было вовсе.

Я была так ошарашена, что не могла вымолвить ни слова. Как это случилось, что за столь короткое время мы перешли от обсуждения моего будущего места преподавательницы танцев к урокам рисования? Я даже не сумела ему ничего ответить.

Баббо встал и откашлялся.

– Я позвоню Александру… мистеру Колдеру сегодня же. И попрошу мисс Стейн поводить тебя по музеям и художественным галереям. Твоя мать считает, что тебе будет полезно завести друзей, которые не имеют отношения к танцам. – Выходя из комнаты, он энергично покивал головой, но у дверей неожиданно обернулся и добавил: – И конечно, Беккет здесь, в Париже. Сомневаюсь, что он вынес бы твое пребывание в Дармштадте.

Хлопнула дверь кабинета. Затем парадная дверь – мать куда-то ушла. И наступила тишина.

Я нашла лист бумаги и ручку. Ответ миссис Дункан я написала и отослала в то же утро.

Уснуть в ту ночь я не смогла. И виной тому была не только гроза, бушевавшая снаружи, но и бесконечные вопросы, роившиеся у меня в голове. Вопросы о крепости моего духа, моей решительности, моей неспособности «проявить силу, чтобы противостоять семье», как выразилась мадам Егорова. Я думала о том, как миссис Фицджеральд предана балету, а ее муж запрещает ей выступать. Сотни мыслей не давали мне покоя – о Джорджо и миссис Флейшман, о книге баббо и моей роли музы, о враждебном отношении мамы и, конечно, о Беккете. Решив не ехать в Дармштадт, я, по крайней мере, буду проводить больше времени с Беккетом. Ведь родители не смогут помешать мне выйти за него замуж? А когда мы поженимся, не попытается ли он тоже наложить свое вето на мои занятия танцами? Сумею ли я сказать «нет» своему возлюбленному? Отстоять свои интересы? Эти вопросы мучили меня, кусали, словно блохи, пока, наконец, ветер немного не стих, и я смогла забыться неспокойным сном.

На следующее утро, когда я делала растяжку у станка после урока, мадам Егорова подозвала меня к себе. Мы устроились в углу студии. Она сидела на табурете для фортепиано, ее маленькие руки были сложены на коленях, а волосы, как всегда, так туго стянуты в пучок, что глаза мадам приобрели несколько восточный разрез. Аккомпаниатор только что ушел, другие танцоры развязывали пуанты, снимали головные повязки, распускали пучки и постепенно переходили в раздевалку.

– Лючия, это ваш третий месяц здесь, так?

Я настороженно кивнула:

– Да, мадам.