Дочь того самого Джойса

Вдруг меня словно ударили по голове. Почему никто не написал сорок приглашений знакомым, чтобы они пришли и посмотрели на мое выступление в Баль-Бюлье? Или в Театр Елисейских Полей? Или в Театр Вьё-Коломбье? Почему баббо не попросил армию своих «льстецов», чтобы они аплодировали мне изо всех сил? И кричали «браво!» и «еще!»? И чтобы кто-то написал статью, превознося мои танцы и мой талант? Где были все газетные репортеры и фотографы, которых он теперь так старательно собирал для Джона Салливана? Почему баббо предпочел старого ворчливого Салливана мне?

И внезапно, застав меня совершенно врасплох, так что я не смогла сдержать ее, меня накрыла дикая, всепожирающая волна ярости. Накрыла и поглотила.

Я попыталась справиться с ней, но все было безуспешно. С тех пор я переживала подобные моменты сотни раз, тысячи раз. Хотя находилась в кабинете баббо одна, я остро чувствовала присутствие кого-то еще. Кого-то злобного, неистового и отчаявшегося. Как будто тень, что всегда лежала позади меня, вдруг обрела свою собственную жизнь, превратилась в чудовище и против моей воли проникла в мое тело. Я закрыла глаза и прогнала ее. Но она вползла обратно, уродливая и темная.

Я оторвала себя от дивана, снова закрыла глаза и принялась кружить по кабинету в отчаянной попытке исторгнуть из себя это существо. Я изгибалась, вертелась, корчилась, прыгала. Когда вошел баббо, я крутилась волчком, словно турецкий дервиш, с безумными глазами и гулко бьющимся сердцем. Книги и бумаги слетали с полок. Фотографии и картины рушились на пол. На потолке раскачивалась люстра.

– Лючия! – Баббо застыл на пороге, обездвиженный шоком.

Я продолжала крутиться, сбив со стола пепельницу и пустую винную бутылку. Я поддала пепельницу ногой, и в воздух поднялись облака пепла. Книги разлетелись по углам. Бумаги порхали по комнате.

– Что… что ты делаешь? – еле выдохнул он.

Исполненная ярости, сущность внутри меня начала уменьшаться, терять цвет, исчезать, как ястреб, скрывающийся за горизонтом. Но она не ушла совсем, она парила где-то сверху, и я почти могла ее видеть. Поэтому я продолжала танцевать, кружиться в полном забвении, не замечая баббо, не замечая книг и бумаг под ногами, пустой бутылки, катавшейся по полу в опасной близости от меня. Мои руки были вытянуты, пальцы раздвинуты, ладони обращены кверху. Я запрокинула голову, выгнула спину и кругом обежала бумаги и сигаретные окурки, которые теперь были разбросаны по всему кабинету.

Баббо по-прежнему стоял в дверях. Но внезапно он сорвался с места, быстро, как молния, подскочил к бутылке и выхватил ее прямо у меня из-под ног. После этого он вернулся к двери, где снова замер, как статуя, сжимая в руках бутылку и не сводя с меня глаз. Он не попытался спасти свои бумаги, драгоценные листки, исписанные мелками.

– Лючия? – дрожащим голосом позвал он.

К этому времени я уже парила и скользила, изящно изгибалась, избегая стульев, стола, всех предметов, валявшихся на полу. Баббо смело двинулся ко мне, вытянув перед собой руки, похожие на когтистые птичьи лапы.

– Все хорошо. Я просто танцую. – Я сделала реверанс, такой глубокий, что мои колени коснулись ковра.

Баббо, с вытянутыми руками, в одной из которых была бутылка, в ужасе смотрел на меня, будто не узнавая.

– Это… это… так… вас этому учат в школе… Маргарет Моррис?

Я наклонилась, чтобы собрать бумаги. Я запыхалась, и мне не хватало воздуха.

– Мы много импровизируем. Прости, я разбросала листки. Я все соберу и положу в нужном порядке.

– Это не важно. Я сам могу это сделать.

Он опустился на колени, поставил бутылку и стал осторожно нащупывать книги, которые я раскидала. Очень медленно, напрягая глаза, он начал складывать их в стопки.

– А что с теми приглашениями, что ты писала, Лючия? Они готовы?

Я взглянула на письменный стол. Приглашения в конвертах из плотной кремового оттенка бумаги аккуратной стопкой лежали посередине, надписанные, с наклеенными марками, полностью готовые к отправке.

– Да, – коротко ответила я.

– Прекрасно. Их необходимо отправить как можно скорее. Я не могу подвести Джона О'Салливана. Ах да, Джона Салливана. Я думаю, что абсолютно не зря настаиваю на том, чтобы он отбрасывал это «О». Так имя звучит гораздо мелодичнее, просто скатывается с языка, да и газетчикам будет легче записывать. Не могла бы ты добежать до почтового ящика и бросить их туда, mia bella bambina?