Дочь Великой Степи

Уплетая мясо за обе щеки, Зиндра с набитым ртом спросила:

– И что, теперь так будет каждый день? То есть… – она замялась, – каждую ночь?

– До моей смерти, – серьезно произнес Теокл.

…Утром они погрузились на «Сепию», и ее бывшие спутницы пришли их провожать.

Все: и Ница, и Зарина с Тарсой, и Меланиппа, уже сменившая штаны и кафтан на эллинское платье, и Алана… о-о, а с ней уже какой-то грек, не юный, но в самом расцвете мужественной зрелости…

И Сана.

Зиндра боялась, что та приедет верхом: взглянуть Джигетаю в глаза сейчас было бы свыше сил. Но лучница, должно быть, и сама почувствовав это, пришла пешей.

Когда все прощальные слова были сказаны, Сана, до того молчавшая, вдруг вышла вперед и обратилась к Теоклу. По-гречески!

– Йован, ты меня понимаешь?

– Да, уважаемая… – Тот даже растерялся.

– Йован, я хочу тебе сказать… Если я узнаю, что ты плохо поступил с нашей ардарой, – Сана медленно цедила выученные, видно, не за один день слова, – а я это узнаю, то… – Она вытащила из колчана стрелу с зазубренным наконечником. – Вот это я подарю тебе – прямо в твое брюхо. И Понт не будет мне преградой!

Сказав это, лучница опять отошла за спины слегка оторопевших подруг.

– Посейдон-отец мне свидетель, я скорее умру, чем причиню зло моей жене! – твердо ответил Теокл. И чуть слышно прошептал – не Зиндре-Гипсикратии, а словно самому себе: – Хотел бы я иметь таких товарищей!

Потом ветер наполнил парус, и они стояли и смотрели, как удаляется берег.

…И была бурная ночь, когда волны били в борт, но они не слышали волн; ночь их дикой, бешеной страсти, когда они любили друг друга в скрипящей каюте, а стоны летели над волнами Черного моря, пока в небе ветер нес черные грозовые тучи… Было утро, когда в нежных розовых лучах перед Гипсикратией возникла Синопа – город, которому предстояло стать ей родным до самой смерти.

По крайней мере, она в это верила сейчас.

И каждую ночь перед тем, как Теокл отплывал «промышлять морем», они особенно горячо обнимали друг друга на ложе, и любовь их имела привкус разлуки, и они соединялись друг с другом, словно уже и не суждено им встретиться вновь.

А каждый раз, когда он возвращался, Гипсикратия не могла думать ни о чем, кроме грядущей ночи…

Глава 2

Если бы все свободное время в отсутствие мужа Гипсикратия посвящала пряже, то, наверное, из нее можно было бы соткать парус для «Дельфина» – самого большого корабля из тех, какими владел Теокл. Но, хвала богам, было и много других занятий.

Не сразу, но она начала ходить по гостям. Даже научилась находить вкус в женской болтовне, – правда, больше отмалчиваясь, но всем видом изображая внимание, а если и вступала в разговоры, то о нарядах, украшениях, да еще о детях. Да, о детях…

К ней привыкли и даже привечали: в конце концов, жена одного из видных людей. При этом она еще внучка или правнучка какой-то скифской царицы, а ведь сам мудрец Анахарсис, изобретший, как говорят, якорь и парус, тоже был из скифов. Если же у нее не вполне четкий выговор, ну так ведь речь отличалась в каждом полисе, а уж койне, всеобщий язык, тоже отличен ото всех местных наречий.

Только однажды Никс, жена скульптора Медета, серьезная не по годам молодая женщина (хотя и постарше юной скифянки), вдруг спросила ее:

– Скажи, Гипсикратия, а это страшно – кого-то убить в первый раз?

– Не помню… – после изрядной паузы ответила она, хотя думала уже не отвечать вовсе, так разозлил ее этот вопрос. – В бою о таком не думаешь. Лучше расскажи, подруга, о том, как на Косе шелковую ткань ткут. Ты ведь именно с этого острова родом, я не перепутала?

И все оставшееся до окончания вечеринки время выслушивала рассказы о шелковичном черве, коконы которого собирают в островных лесах, о том, как распускают ткань серик, привезенную из далекой страны Джунго, как вновь спрядывают ее нити с местным шелком, о красках, какими красят его. В красках Никс разбиралась: она, единственная из всех новых знакомых Гипсикратии, работала не только по дому, но вдобавок расписывала статуи в мастерской мужа, а иногда и вазы перед окончательным отжигом. За это скифянка ощущала к ней какое-то странное уважение, хотя остальные ее здешние подруги, кажется, испытывали к «красильщице» скорее нечто среднее между жалостью и пренебрежением.

Но чаще Гипсикратия просто прогуливалась по Синопе. Действительно не одна, а, как подобает, с Клеоной, иногда еще и с Гнуром, – но город не делался от этого менее прекрасным.

Голубые бухты оттеняли рыжие черепичные крыши и белизну крепостных стен. Как копья, вздымались башни царского дворца. Сверкали колонны бесчисленных храмов. Дороги, вымощенные большими камнями, тщательно пригнанными один к другому, вели к воротам. Колесницы проложили в них глубокие колеи, в которых во время дождей стояла вода. Зеленели сады и оливковые рощи. Темные линии виноградных лоз шли вдоль прибрежных холмов. Многочисленные фонтаны, полные свежей, прозрачной воды, были окружены шумной, пестрой толпой…