Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Накануне Сара уже написала матери очень эмоциональную записку в надежде, что та дойдет до неё прежде, чем Клементина кому-нибудь покажет её первое письмо. «Дорогая моя, – писала Сара, – меня терзают страшные опасения, да и тебе ли не знать, что такое для меня муки совести! Прошу тебя, пожалуйста, удали безвозвратно из моего последнего письма всю страницу, касающуюся характеристик личностей здесь присутствующих. Очень важно, чтобы мои впечатления о них не пошли дальше тебя». Хотя Сара понимала, что Клементина достаточно разбирается в политике, чтобы не давать хода чему-либо, что может им, Черчиллям, навредить, всё-таки было по-прежнему тревожно. «Я прекрасно сознаю, что ты и так это знаешь, но хочу сказать, что чувствую себя глубоко неправой – и неразумной – из-за того, что написала»{486}.

Вернувшись с прогулки, Сара обнаружила, что отец действительно хочет, чтобы на этот раз она сопроводила его в поездке в Ливадию. Сталин, похоже, специально нагнетает тревогу, оставляя всё в подвешенном состоянии, – даже на письмо Рузвельта до сих пор не ответил! Так что в присутствии дочери, в её моральной поддержке Уинстон нуждался как никогда. Им даже и не понадобилось обсуждать вслух груз забот, который его тяготил. За годы службы в Женском вспомогательном корпусе Сара наловчилась интуитивно понимать всё, что у отца на уме. Именно из-за этих её качеств он и взял её с собою на конференцию.

Сара разыскала Портера и сообщала ему, что экскурсия на водопад откладывается до лучших времен{487}. В 15:30 Сара и Уинстон сели в «Паккард» и отправились к американцам, чтобы в очередной раз обсудить замыслы Рузвельта касательно всемирной миротворческой организации и судеб Польши. Пронизывающий ветер с моря пробирал до костей, но и солнце жарило в полную силу, будто стараясь сотворить «наилучшие декорации для сцены» торжества позитивного мышления. Вероятно, оно даже малость перестаралось, поскольку у Сары вдруг зарябило в глазах от многократно отражённых солнечных бликов.

Уинстон молчал, «рассеянно-отрешённо» окидывая взором окрестные пейзажи, а через какое-то время внезапно обернулся к Саре и фыркнул: «Лазурны берега Аида!» Идеально краткое и точное резюме сложившей ситуации, подумалось ей{488}.

Кэти уже готова была поставить точку в длинном-предлинном письме Памеле от 7 февраля и вручить его Фреду Андерсону для доставки в Лондон, но за ужином ей открылись столь важные новости о ходе конференции – воистину эпохальные! – что ими нельзя было немедленно не поделиться с подругой. «Великое ликование», – сообщала Кэти подруге. На послеобеденном заседании свершился дивный прорыв. После муторной летней конференции в Вашингтоне, многомесячной переписки и двух дней бесплодных дебатов в Ялте, отчиталась Кэти, «они впарили-таки Д[ядюшке] Дж[о] Думбартон-Окс[кий вариант]»{489}.

До минувшего дня основным препятствием для достижения принципиальной договорённости об учреждении замышленной Рузвельтом миротворческой организации оставалось требование Сталина и Молотова, чтобы Советский Союз был представлен в Генеральной Ассамблее всеми своими шестнадцатью республиками и располагал, таким образом, шестнадцатью голосами. Нынче же, поторговавшись, Молотов согласился, чтобы всего лишь «три советские республики или, во всяком случае, две должны быть признаны в качестве членов-учредителей», помимо СССР в целом. Украина и Белоруссия понесли наибольшие жертвы в войне и точно этого заслуживают, заявил он[56]. «Было бы справедливо» позволить хотя бы двум этим советским республикам войти в число членов-учредителей с правом собственного голоса. В конце-то концов, страны-доминионы Британской империи, такие, как Канада, будут там представлены с правом отдельного голоса, а Черчилль проталкивает ещё и членство Индии, которая вообще-то до сих пор остаётся британской колонией, но тем не менее получит свой голос. Как только британцы и американцы выразили готовность согласиться с этими доводами, так Сталин тут же отплатил им встречной уступкой и согласился с предложенной США структурой голосования в Совете Безопасности миротворческой организации{490}.

Рузвельт пришёл в восторг от достигнутого успеха и за ужином пребывал в прекраснейшем настроении[57]. Адмирал Лехи поднял тост за триумфальную победу своего шефа. Даже Джимми Бирнс, имевший, по наблюдению Кэти, обыкновение «нудно и долго-предолго брюзжать» по любому поводу, никому не сумел тем вечером испортить настроение. «Господи, избавь меня от американских политиков!» – саркастически отозвалась о Бирнсе Кэти в письме Памеле.