Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

По дороге в Кореиз на сталинский банкет Кэтлин, сопровождавшая туда Аверелла, чувствовала себя «ужасно неловко». Её, Анну и Сару туда пригласили, как выяснилось лишь перед самым выездом, за счёт других. Из-за присутствия на банкете Кэти места за праздничным столом лишился кто-то из начальников штабов – то ли генерал Маршалл, то ли адмирал Кинг. Не питая никакого пиетета к социально-политической иерархии как таковой, Кэти просто считала в корне неправильным, что сама она звана на банкет, а главнокомандующие армии и флота – нет. Кэти знала, насколько сильными бывают у таких людей чувства «огорчения, обиды и уязвлённой гордости» из-за того, что их не пригласили «на неофициальные встречи», – даже более жгучими, чем из-за исключения из числа участников «официальных мероприятий». Едва узнав, что к чему, Кэти спешно разыскала Анну и сказала ей: «Бога ради, измени <…> список и вычеркни меня». Аверелл также пытался вмешаться, но Анна осталась непреклонной и отказалась что-либо менять{545}. Рузвельту хотелось, чтобы ужин прошел «по-семейному», и включил в выделенную американцам квоту в десять персон ещё и Эда Флинна, могущественного нью-йоркского политика-демократа и одного из своих ближайших советников. В официальных переговорах Флинн участия не принимал, а в свиту Рузвельта был включен в статусе представителя римско-католической церкви на предстоящих (по завершении конференции) в Москве межконфессиональных дискуссиях о месте религии и положении верующих в Советском Союзе. На деле же всё выглядело так, будто в Ялту он приехал просто за компанию с Рузвельтом. В Ялте Флинн в основном сидел в номере, который делил с доктором Брюэнном, и пил чай из пузатого самовара, либо сидел на террасе Ливадийского дворца и смотрел на море{546}. А теперь Флинн и Кэти как раз и заняли места Маршалла и Кинга в числе приглашенных{547}.

Неловкость от этой дипломатической бестактности испытывала не только Кэти, но и Аверелл. Что бы там про себя ни думали Маршалл и Кинг, вслух они ничего не скажут, а вот если на ужине в составе британских и советских участников не будут военачальники, – а наверняка так и будет, – то американская сторона, представленная одними гражданскими, будет выглядеть, мягко говоря, странно{548}. В машине по дороге в Кореиз Аверелл сказал Кэти, что раз уж она едет на этот ужин, то ей «чертовски здо́рово было бы двинуть там речь по-русски». Ни Анна, ни Сара тоста на русском языке не осилят, так что придется именно ей «расплачиваться тостом за кормежку» для всех трёх дочерей{549}.

Кэти стало не по себе. «По-английски и то было бы затруднительно», – подумалось ей. А произносить тост по-русски, да ещё перед Сталиным, Молотовым, советскими послами и начальниками штабов Красной армии, «делало это ещё пугающее [sic]». Но на подъезде к даче в Кореизе она вынуждена была признать, что «идея хорошая»{550}.

В отличие от Аверелла, который успел за минувшую неделю не раз наведаться в сталинскую резиденцию, Кэти прибыла в Кореиз впервые. Бывший дворец Юсупова проектировал тот же архитектор, что и Ливадийский дворец, – Николай Краснов. Сложен он был из серого камня в некоем обобщенно-итальянском стиле, с прямоугольными флигелями, угловатость которых, впрочем, сглаживалась округлостью сводов арок террас и окон, выходящих в буйно-зеленый парк. Здание было куда скромнее по размерам, уютнее Ливадийского дворца и больше подходило для неформальной загородной вечеринки, нежели для международной конференции в верхах.

Скоро Кэти поняла, почему круг приглашенных на банкет оказался ограничен тридцатью гостями: длинный стол занимал практически всю площадь столовой. Накрыт этот стол был ровно на тридцать персон: по четырнадцать посадочных мест с каждой стороны и по одному с торцов. Поскольку молодым дамам не часто доводилось присутствовать на советских политических банкетах, Кэти разобрало любопытство: как именно рассадят за столом их «маленькую тройку»{551}?