Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Ко времени отбытия Франклина с Анной в Ялту присутствие Люси в их жизни было твёрдо устоявшимся фактом. В первый день трансатлантического плавания Анна сидела наедине с отцом на палубе крейсера «Куинси», следовавшего вдоль берегов Вирджинии. Рузвельт рассказывал дочери о том, какие птицы водятся в проплывающих поодаль лесах. Внезапно он сменил тему и, как нечто само собой разумеющееся, сказал: «А вон там выросла Люси». 30 января, в свой день рождения, Рузвельт получил подарок-сюрприз, доставленный стюардом на подносе вместе с завтраком. Это была посылка от Люси и кузины Дэйзи, обошедших сувенирные лавки Вашингтона и собравших целый пакет милых безделушек: тканевые салфетки для протирки очков, карманные расчески, комнатный термометр, хитроумная зажигалка, работающая на ветру. Ассортимент был воистину странный, но Франклин пришёл в восторг и сказал Анне, что и забыл, что такое настоящий день рождения, «до тех пор, пока не пришла эта посылка»{540}.

От Элеоноры же вместо поздравления и подарков Франклину в тот день доставили письмо с жалобами на трудности с проведением через Сенат кандидатуры бывшего вице-президента Генри Уоллеса на пост министра торговли. И это было единственное послание от Элеоноры, полученное им после отъезда из Вашингтона{541}.

И в Ялте день проходил за днем, а никаких известей от супруги Рузвельт не получал. «Мне от неё ничего не поступало с самого отъезда, и он [отец] даже не упоминал о том, что слышал что-либо от неё», – написала Анна Джону 7 февраля{542}. С почтой никаких проблем не было. Анна получала письма и от Джона, и от старших детей от первого брака, Элли и Кёртиса, которые учились в школах-интернатах в Сан-Франциско и Лейк-Женева, штат Висконсин. Даже от пятилетнего сына Джонни ей пришла весточка о том, что он «прекрасно проводит время с папкой за игрой в слова и чтением книжек про великанов и ведьм». И не могла бы она, передавал он ей через «папку», послать лично ему письмо «со смешными картинками внутри»{543}?

Ко времени отъезда на вечерний сталинский банкет 8 февраля, ни Анна, ни истерзанный муками pulsus alternans Франклин пока что так и не получили ни слова поддержки от Элеоноры. «Очень печальная ситуация, – сообщала Анна Джону. – Единственные его упоминания о ней в разговорах со мною в этой поездке касались его сетований на её отношение к его делам и людям, которые ему нравятся». Франклина и Элеонору теперь разделяли свыше пяти тысяч миль, и всё равно Анна оказывалась всё в той же роли посредницы между отцом и матерью. «Боже мой, – писала она Джону, – как же мне повезло всё это увидеть, – но с каким ТРЕПЕТОМ я бы всё это променяла на то, чтобы обнять тебя обеими руками за шею, а ты прижал бы меня к себе крепко-крепко, до потери дыхания».

Вероятно, раздумья о сложных и запутанных взаимоотношениях между родителями как раз и побудили Анну закончить письмо на сентиментальной ноте. Она была решительно настроена волевым усилием преобразить собственный брак в успешный на долгие годы вперед вопреки собственным опасениям за Джона. «Вся эта болтовня про разделённость [sic] – откровенная чушь, мой милый, – писала она, обильно наполняя своё письмо флюидами любви в отчаянном стремлении укрепить в ней его – и себя. В который раз уже Анна взваливала на себя непосильное бремя вытягивания из пучины нелюбви тех, кого любила сама. – Я беспробудно тоскую по тому, чтобы нам дано было быть НАМИ денно и нощно, во всех наших переживаниях, и трудах, и играх. После всех этих лет Я ХОЧУ ТЕБЯ больше всего на этом свете – и на том тоже, если только сумею это устроить»{544}.

XV. 8 февраля 1945 г.