Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Позже, когда стали подавать блюда британской кухни (индейку, перепелов и куропаток с зеленым горошком – единственный овощной гарнир в этот вечер){666}, Сталин спросил у Рузвельта, нет ли у того «намерений пойти на уступки Ибн-Сауду», то есть попытался осторожно прозондировать почву относительно намерений США заключить после войны соглашения с Саудовской Аравией на предмет поставок или совместных разработок месторождений нефти. Рузвельт с улыбкой ответил, что у него на уме лишь «одна концессия» – «передать [Ибн-Сауду] шесть миллионов евреев из Соединённых Штатов», – и попытался втянуть Сталина в обсуждение проблемы сионизма. И эта пошлая реплика под соусом привычного для элит антисемитизма стала единственным за всю Ялтинскую конференцию упоминанием о многострадальном еврейском народе, миллионы представителей которого были истреблены нацистами в ходе развернутого ими геноцида, – хотя и Рузвельт, и остальные лидеры прекрасно были об этом осведомлены.

Сталин в ответ попытался вернуть Рузвельта к обсуждению главных вопросов, стоявших на конференции, и настоятельно попросил его задержаться в Ялте до их окончательного урегулирования. Личным уговорам Сталина президент поддался, но лишь отчасти, согласившись задержаться на несколько часов после 15:00, но лишь в случае крайней необходимости{667}.

Тем временем в одной из малых столовых Воронцовского дворца три дочери вели беседу о своём. Во время послеобеденной прогулки они наблюдали местные нравы и обычаи, но потом вернулись к привычным ролям дочерей и помощниц своих отцов на конференции. Вполне поняв, что за время их отлучки отцы достигли компромисса с Советами по главным вопросам, они теперь озаботились тем, как им лучше подготовиться к отъезду из Ялты. Так что темы для беседы за столом и у отцов, и у дочерей во многом пересекались.

Анна объявила, что завтра во второй половине дня они уезжают:

– У президента, – сказала она, – назначены важные встречи, которые никак нельзя срывать.

Сару это взбесило. С тех самых пор, как Рузвельт телеграфировал, что не планирует задерживаться на конференции дольше, чем на пять-шесть дней, Уинстон более всего опасался, что его американский партнёр недопонимает всей важности вопросов, о которых пойдёт речь, и попытается сорваться в первую же удобную минуту и умчаться подвязывать концы в какой-нибудь регион, выпавший из сферы британского влияния. Теперь выходило, что он как в воду глядел: его худшие опасения оправдались сполна[78].

– Будто конференция, – парировала Сара, – не особо значимое, а рядовое событие. – И слова эти были произнесены ею намного резче, чем мог бы себе позволить её отец{668}.

На заключительном пленарном заседании 11 февраля[79] в воздухе витал сдержанный оптимизм. Ни одна из трёх сторон, конечно, не могла констатировать, что достигла всех поставленных целей, но многим делегатам верилось, что ялтинские компромиссы предвещают возрождение духа сотрудничества между тремя союзниками. А кое-кто питал надежды и на большее. Тот же Гарри Гопкинс, к примеру, поначалу пикировавшийся с Анной из-за пренебрежения её отцом нуждами и интересами англо-американского сотрудничества и потерявший за минувшую неделю около десяти килограммов веса и остатки физического здоровья{669}, теперь, отринув былой скептицизм, расценивал конференцию как невероятный успех и даже «зарю новой эры в дипломатии». Он считал, что русские «показали, что способны присушиваться к голосу разума», и президент теперь уверен в том, что можно «жить в мире» с восточными союзниками. Гопкинс был уверен, что принес своё здоровье в жертву не понапрасну, а на алтарь мирного сосуществования народов{670}. Даже обычно сдержанный генерал Джордж Маршалл сказал Эду Стеттиниусу, что несмотря на переизбыток алкоголя и нехватку санузлов, «ради того, что мы здесь обрели, <…> с радостью задержался бы тут хоть на целый месяц»{671}.

Сара с отцом прибыли из Воронцовского дворца в Ливадию около полудня. Анна и Рузвельт только что вернулись с автомобильной прогулки по Ливадийскому парку{672}. Ни та, ни другая больше ни словом не обмолвились о состоявшемся между ними накануне за ужином обмене мнениями. Отцы в восьмой и последний раз проследовали в бальный зал, оставив дочерей за створками глухих дверей.