Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

И Рузвельт снова ступил на скользкий путь высокого доверия и протянул Советам руку дружбы. Рано утром 12 апреля – ровно через восемь недель по возвращении Гарриманов из Ялты в Москву – посол получил от президента текст послания Сталину. Рузвельт отправил его накануне днём по местному времени из Уорм-Спрингс, Джорджия. Ознакомившись с этой телеграммой в кабинете при спальне, Гарриман ясно увидел, что президент хочет сообщить адресату, что считает бернский инцидент исчерпанным. Было, однако, в этом послании Сталину одно предложение, стоявшее вовсе особняком. «Не должно быть, ни при каких обстоятельствах, взаимного недоверия между нами, – написал Рузвельт, – но и мелким недоразумениям подобного рода места в будущем не будет»{753}.

Гарриман с этой формулировкой был несогласен настолько, что вместо того, чтобы передать послание Сталину, как есть, отбил ответную телеграмму Рузвельту, вежливо предложив убрать из текста слово «мелким» применительно к «недоразумениям» между союзниками. «Признаюсь, что мне такие недоразумения видятся очень крупными», – сообщил он{754}.

Больше Гарриман ничего в тот день от Рузвельта не получал почти до полуночи. «Не желаю удалять слово “мелкие”, поскольку именно таковым и хочу считать бернский инцидент», – передал Рузвельт{755}. Послу больше нечего было сказать. Утром он передаст послание Сталину таким, как оно есть.

В два часа ночи проводы Мелби были в самом разгаре, а джаз из «Виктролы» играл как заведенный, и телефонный звонок ничуть Кэти не встревожил. К звонкам в неурочные часы в посольстве привыкли, учитывая как разницу во времени между Вашингтоном и Москвой, так и советскую привычку работать ночи напролёт. Но, заскочив в соседний кабинет и поспешив снять трубку, пока трезвонящий телефон не испортил праздничную атмосферу, она обнаружила, что на линии на этот раз не Белый дом, не Госдеп и даже не Кремль. Телефонистка механическим голосом сообщила Кэти, что соединяет её с одной знакомой ей сотрудницей вашингтонского Бюро военной информации (БВИ). Это было странно. БВИ отвечало за распространение антинацистской пропаганды, но никак не срочных известий. Кэти дождалась соединения.

До крайности экстренное сообщение, сказала женщина. Сквозь шум и музыку вечеринки из-за двери Кэти едва разбирала, что говорит вашингтонская знакомая: ей только что передали ужасающую новость. Наверняка кто-нибудь уже успел поставить посольство в известность, но она решила подстраховаться и на всякий случай позвонила.

От следующего предложения звонившей Кэти потеряла дар речи. Что угодно, но только не это ожидала услышать посольская дочь в два часа ночи в разгар вечеринки. «Боже праведный, – подумала она. – Нужно срочно найти Аверелла и немедленно свернуть веселье!» Смягчить полученное известие при передаче его отцу Кэти никакой возможности не имела, поскольку оно звучало так: Франклин Делано Рузвельт, человек, проведший США через четыре года войны к вот-вот грядущей победе в Европе, умер. И скончался он накануне ещё до того, как Авереллу успели вручить последнюю в жизни покойного телеграмму.

В чём-то этот момент напоминал столь же шокирующий эпизод с получением известия о нападении японцев на Перл-Харбор. У рушащих устоявшийся миропорядок новостей, видимо, свойство такое – поступать среди ночи в разгар празднества. Вероятно, Кэти следовало быть готовой к такому повороту событий, но он всё равно застал её врасплох. В Ялте Рузвельт предстал с осунувшимся, пепельно-серым лицом, остановившимся взглядом и отвисшей челюстью. От отца в разговорах между ними Кэти не раз слышала, что Рузвельт, по мнению Аверелла, до конца срока едва ли дотянет, но теперь ей всё равно сделалось не по себе. Рузвельт стал президентом, когда Кэти было пятнадцать лет, а до этого ещё четыре года был губернатором Нью-Йорка. Он был для неё явлением непреходящим и довлеющим над окружающей действительностью как манхэттенский небоскрёб. Его лицо пристально взирало на неё с фотографии на полке из зелёного мрамора над камином гостиной Спасо-Хауса. «Что-то теперь станется с Большой тройкой? – подумалось Кэти. – Ведь само её название отныне лишается смысла».

Даже на второй день после получения известия о смерти Рузвельта, дописывая письмо Памеле о том, что испытывает, Кэти пребывала в растерянности: «Как-то так вышло, что я ни разу не верила в саму возможность того, что государственный муж, служивший мотором нашей машины, может вдруг взять и умереть». Ну а если уж медовый месяц после ялтинского венчания союзников оказался столь мимолётен, то смерть Рузвельта, верно, и вовсе повлечёт за собою развод. «Понятия не имею, что теперь будет, – написала она Пэм, – в том числе, и с нашими планами»{756}.