Дочери Лалады. Паруса души

Она подумала, что уснула во время службы, и супруга пришла в её сон. Бегая по дорожкам сада, Онирис окликала её, но сад только молча улыбался ей всеми своими деревьями, цветами и лужайками. Перед ней вдруг вырос холмик, покрытый колышущимися белыми цветами — точь-в-точь такой, над которым они с батюшкой Тирлейфом стояли, слушая шёпот и слыша разные голоса: отцу казалось, будто родительница зовёт его, а Онирис узнавала голос Эллейв, который называл её ласковыми словами...

Вот и сейчас цветы шептали:

«Моя Онирис, моя прекрасная, любимая девочка... Моя родная красавица...»

А чуть поодаль стояла сама Эллейв, точно сошедшая с картины, запечатлевшей последние дни Дамрад: доспехи сверкали, с бритого черепа свисала косица, а в глазах мерцала звёздная нежность, печальная и окутывающая незримыми объятиями. Сердце Онирис обдало морозным дыханием, и головоломка вдруг сложилась в её душе...

Своим самым родным на свете волком госпожа Игтрауд звала Дамрад... У Онирис откуда-то взялось и прижилось это же выражение.

Батюшкины слова: «Она очень сожалела, что оставила тебя без своей любви и мечтала наверстать, восполнить... Может быть, в новой жизни».

Сны: девочка с удочкой и Эллейв с лицом со старого портрета, говорящая, что её давно нет, она умерла.

Эллейв... Её любимая Эллейв, самый родной на свете волк — Дамрад.

А женщина-воин в сверкающих доспехах опустилась на колени и протянула к ней руки:

«Онирис! Детка, девочка моя сладкая! Не бойся! Я — Эллейв! Я люблю тебя, больше жизни люблю!»

В её лице причудливо сливались черты Эллейв и Дамрад, и Онирис застыла, чувствуя, как нутро точно льдом схватывается. Это был ужас — запредельный, немыслимый, уничтожающий рассудок.

Ноги в порыве этого ужаса понесли её прочь от этого места, а вслед ей нёсся голос, и  знакомый, и незнакомый одновременно:

«Онирис, милая! Не беги, не отворачивайся от меня! Я — Эллейв! Я люблю тебя!»

Сердце вдруг заныло ласковой болью... Золотая струнка ожила и натянулась, и Онирис, бессильно упав на лужайку, увидела перед собой блестящие сапоги. Сильные руки подняли её, и она утонула в грустноватых глазах Эвельгера.

«Госпожа Онирис, прошу, вернись, — сказал он мягко. — Вернись к своей супруге, не разбивай ей сердце... Если оно разобьётся, там вырастет боль, которая целиком поглотит его. Ведь ты же не хочешь этого?»

Онирис повернулась в сторону, куда показывал его взгляд. Там по-прежнему колыхались и целовались головками цветы на холмике, но уже не женщина-воин в доспехах её возле него ждала, а Эллейв в своём мундире, хотя и с шепчущей звёздной бездной в глазах. Но бездна эта обнимала так нежно, так грустно и сладостно, что слёзы хлынули по щекам Онирис. Как она могла побежать?! От кого? От её родной Эллейв, будто она какое-то чудовище!

Она бросилась назад, влетела в объятия супруги и обвила кольцом рук её шею.

«Я верю тебе, я верю, — рыдала она. — Я люблю тебя, мой самый родной на свете волк... Моя Эллейв, моя любимая...»

Она не допустила разрастания кристалла боли в груди у супруги, окутала её сердце потоками любви, а её собственное сердце билось в груди, окружённое золотым защитным коконом, ниточка от которого тянулась в грудь Эвельгера.

— Онирис, дорогая...

Её поддерживала под руку госпожа Игтрауд, по-прежнему шла утренняя служба, и Онирис, впитывая живительные звуки, дышала ими.

— Дорогая, тебе нехорошо? — шёпотом заботливо спрашивала госпожа Игтрауд.

Онирис знаком показала, что ей нужно присесть, и они отошли к стене храма, где по всему периметру стояли лавочки. Слова разбежались, Онирис забыла, как складывать их в предложения.

Только к концу службы она кое-как смогла заговорить. Госпожа Игтрауд выслушала её, а потом сказала:

— Пойдём домой, дорогая.

Они вернулись, и госпожа Игтрауд медленно пошла по садовым дорожкам, а Онирис на подгибающихся ногах — следом за ней. Вот он, холмик с цветами — точь-в-точь такой, как в видении. Прядка волос Дамрад была похоронена в нём — та самая, что хранила батюшку Тирлейфа всю войну. Цветы голосом Эллейв звали Онирис:

«Моя любимая... Моя девочка с самыми ласковыми на свете глазами...»

По щекам Онирис катились слёзы. Опустившись на колени перед холмиком, она протянула руки к цветам, и они защекотали ей пальцы прохладными поцелуями своих чашечек. Беззвучно сотрясаясь, Онирис зарыдала, и хрустальные капельки слёз падали на белые лепестки.

Мягким материнским объятием на её плечи легли руки госпожи Игтрауд, которая также опустилась на колени перед холмиком.

— Теперь я понимаю, почему тебе трудно говорить о своём волке в прошедшем времени, — прошептала Онирис. — Потому что он жив...

— Моего волка больше нет, дорогая, — ласково, грустновато молвила госпожа Игтрауд. — Есть твой волк. И ему нужна твоя любовь, как воздух.

— И твоя! Дорогая, родная госпожа Игтрауд, и твоя любовь ему нужна! — воскликнула Онирис, обвивая её ответными объятиями.

— Ему нужны обе любви — и матушки, и возлюбленной, — улыбнулась та. — Благодаря им он и счастлив — самый счастливый на свете волк!

Их смех прозвучал над холмиком, омытый хрустальными слезами из глаз обеих.